Кол Бьюкенен - Фарландер

Пока чистили мулов и получали новую одежду, время полуденной трапезы уже миновало, так что пришлось довольствоваться остатками киша и рагу. Из столовой Эш сразу отвел Нико к общей комнате, где ему предстояло жить с другими учениками, и оставил у двери — мол, дальше сам.

Оставшись один, Нико испытал неожиданно острое ощущение потерянности. Новая черная ряса показалась вдруг тяжелой и неудобной, к тому же от нее пахло сосновыми иголками. Несколько секунд он стоял, собираясь с силами, настраиваясь, как учил старик, потом решительно толкнул дверь.

Комната была большая, с каменным полом и потолком из полированных деревянных брусьев. Окна на противоположной стене выходили во двор. Вдоль другой стояли койки. Учеников было лишь двое, и оба сидели на кроватях. Один, с сосредоточенным выражением лица, зашивал дырку на рясе. На вид не больше пятнадцати. Белое белье висело на нем свободно. Второй лежал на спине и читал книгу. Примерно того же, что и Нико, возраста, с длинными, сияющими под солнцем волосами цвета соломы. Когда Нико вошел, оба, словно по команде, посмотрели на него.

Он неопределенно кивнул, поискал глазами незанятую койку и, обнаружив таковую, подошел к ней. Стоявший у ног сундучок был пуст.

— Привет. — Светловолосый отложил книгу, поднялся, прошел через комнату и протянул руку.

Прежде чем ответить рукопожатием, Нико несколько секунд смотрел на нее.

— Ты, должно быть, ученик мастера Эша, — сказал блондин и, заметив на лице Нико озадаченное выражение, пояснил: — Новости здесь разлетаются мигом. За обедом о тебе только и говорили.

— Понятно.

— Меня зовут Алеас, а того — Флорес. Он никакой не грубиян, не думай. Просто у него языка нет.

Словно в подтверждение сказанного, Флорес повернулся и широко открыл рот, демонстрируя отсутствие названного органа. Нико смущенно улыбнулся и отвернулся, пожалуй слишком поспешно.

— Нико, — представился он и принялся раскладывать нехитрые пожитки.

— Мы уже знаем. Мой мастер предупредил, чтобы я держался от тебя подальше.

— Твой мастер? — Нико поднял голову.

— Да, Бараха. Я так понимаю, что ты с ним уже познакомился.

— По-моему, твой мастер слишком быстро судит о людях.

— Он считает, что мы подеремся, ведь ты — мерсианец, а я — имперский, — объяснил Алеас, не спуская с Нико внимательных, умных глаз.

Пришлось ответить ему таким же твердым взглядом. «Имперский? То есть я стою лицом к лицу с врагом? Странно, но никакого ужасного впечатления он не производит».

— Ну, как оно?

— Извини?

— Не воротит? Ты ведь разговариваешь с мерзким маннианцем.

Нико ненадолго задумался.

— Нет, ничего такого. Сказать по правде, у меня сегодня голова раскалывается, так что какие-то выводы делать рано.

Алеас широко улыбнулся:

— Ладно, рад познакомиться.

Глава 10

БРОШЕННЫЙ

Нико старался как можно быстрее освоиться в новом окружении, но поначалу пришлось непросто.

Кроме него, в монастыре было девять учеников, все мужчины. Причем женщинам, как ему рассказали, отнюдь не запрещалось вступать в орден — их просто не привлекали, а они сами себя не предлагали.

В общении все молодые люди пользовались Торгом, пересыпая речь словечками и выражениями из родных, более древних языков. Едва ли не первым, что Нико усвоил в монастыре и что немало его порадовало, был набор ругательств, многие из которых он услышал впервые.

Каждое утро молодые люди просыпались до первого света и шли в общую умывальню, которую делили с членами ордена, людьми сдержанными и молчаливыми. Потом все собирались в сумрачной — солнце еще не поднялось над восточными горами, — освещаемой свечами трапезной, где их ждал скудный завтрак из каши, сушеных фруктов и, по выбору, воды или чи. Никто не привередничал, поскольку в следующий раз за стол садились только вечером, к ужину. Спать нередко ложились голодными. Рошуны как будто поощряли воровство, тем более что кража еды не осуждалась, а пойманный с поличным неловкий послушник удостаивался лишь устного выговора.

Сразу после завтра начинались занятия. Остаток дня заполнялся наставлениями и поучениями, которые — по крайней мере у Нико, — влетая в одно ухо, тут же вылетали в другое. Смысл уроков зачастую оставался неясным, поскольку было непонятно, каким именно целям они служат. Облегчение приходило только с ужином. После изнурительных занятий сил хватало лишь на то, чтобы тупо поесть, не думая ни о чем, кроме койки.

Удивительно, но, хотя ученики и собрались сюда из самых разных уголков Империи, никакого напряжения из-за культурных и прочих различий не возникало. Тем не менее Нико, никогда не отличавшийся особенной общительностью, всегда был готов к худшему. Еще мальчишкой в школе он понял и хорошо запомнил, как старшие относятся к одиночкам с острым языком.

Здесь, однако, ничего подобного не происходило. Самые явные обидчики и задиры — здоровяк Санс, имевший на своей стороне преимущество физической силы, и колючий малыш Ардос, постоянно доказывавший что-то себе и другим, — по какой-то причине держались от него подальше. Поначалу Нико объяснял такую сдержанность обычной строгостью монастырской дисциплины, но уже по прошествии недели понял, что дело в другом. И эти двое, и все остальные послушники с почтением и даже опаской относились к Эшу, и тень такого отношения неизбежно падала па самого Нико, первого выбранного Эшем ученика.

Первые недели занятий оказались и самыми тяжелыми. Ореол славы, окружавший Эша и отражавшийся на Нико, в некотором смысле работал против последнего. Все заранее ожидали от него чего-то необычного, и он чувствовал себя обязанным поддерживать некую репутацию, абсолютно ничем не заслуженную и существовавшую только в представлении его товарищей, полагавших, что Эш выбрал ученика не просто так, а за некие особенные качества и способности. Сам же Нико ничего необычного в себе не находил и не понимал, почему Эш остановил выбор именно на нем, хотя и подозревал, что его способности тут совершенно ни при чем.

Нико так бы и сказал им, поведал, ничего не скрывая, всю правду, но каждый раз, когда собирался это сделать, его останавливало что-то, какое-то внутреннее сопротивление. А потом ему даже стала нравиться такая избранность. К нему относились с уважением, какого он не знал ни в короткий период своей жизни на улицах Бар-Хоса, ни в более продолжительный, когда делил дом с матерью и ее любовниками, безразличными к нему и не задерживавшимися надолго. Он поймал себя на том, что держится увереннее, не сутулится и не отводит глаза, встречая чужой взгляд.