Елена Хаецкая - Новобранец
— Ничего? — переспросил он насмешливо. — Так уж и ничего?
— За все это время я не нажила в замке богатств, кроме самого большого, которым не могу поделиться: богатства любви, — сказала Ингильвар.
— Вот этого-то мне и надобно, — сказал Гэрхем.
Радость померкла в глазах Ингильвар. Гэрхем со странным удовольствием следил за тем, как тускнеет ее взор, как умирает ее улыбка.
— Я тебя не понимаю, — проговорила она.
— Поймешь! Я ни слова не скажу Лутвинне о том, кто ты такая на самом деле, если ты будешь делать все по моему желанию, — обещал Гэрхем.
— А кто я, по-твоему, такая на самом деле? — тихо произнесла Ингильвар.
— Ты — уродливая деревенская дурочка, простушка из какого-нибудь хлева с руками, по локоть измазанными в навозе, — сказал Гэрхем. — Ты повстречалась с троллем по имени Моран, и он дал тебе заколдованное платье, с помощью которого ты отвела нам всем глаза. Ну, возрази мне, Ингильвар, если только это настоящее твое имя! Скажи мне в лицо, что я лгу или ошибаюсь!
— Я не знаю, кто наговорил тебе обо мне эти небылицы, — прошептала Ингильвар, — но он — твой и мой враг.
Гэрхем схватил ее за локти, приблизил к ее липу свое и прошипел:
— Послушай меня внимательно, жаба! Если нынче ночью ты не придешь ко мне на ложе и не дашь мне того, в чем я нуждаюсь, — клянусь моими глазами, я прилюдно обвиню тебя во лжи! О твоем сговоре с Мораном, о вашем колдовстве узнают все, и Лутвинне вынужден будет подвергнуть тебя испытанию. А когда это случится — берегись, Ингильвар! Лутвинне — эльф, а эльфы, какими бы хитрыми и лживыми они сами ни были, никогда не прощают вранья людям, из каких бы соображений ни солгал им человек.
— Что ж, — сказала Ингильвар, бледная, несчастная. — Объявляй прилюдно все, что хочешь! Выдвигай свои обвинения, глупый ты и жестокий человек. Я не стану оправдываться.
* * *Гэрхему стыдно было потом признаваться самому себе в том, что он до последнего надеялся: вот сейчас Ингильвар образумится, вот сейчас придет к нему в комнату и будет покорна всем его желаниям… Ничего этого не произошло, хотя он всю ночь вскакивал от малейшего шороха и дверь в свою комнату оставил приоткрытой.
Разумеется, она не пришла. Первый солнечный луч после рассвета, казалось, проник в комнату только ради того, чтобы посмеяться над ним.
Гэрхем выждал еще немного. Он тянул время, он пытался дать ей возможность исправить несовершенное и выполнить требование. Но она делала вид, будто ничего особенного не происходит. И когда настал день для разбора всяких тяжб и спорных вопросов, — а такие дни случались не реже одного раза в месяц, но касались в основном крестьянских дел, — Гэрхем смело явился на суд и перед лицом всех собравшихся потребовал вызвать госпожу Ингильвар.
Лутвинне очень не любил разногласий в своих владениях и потому всегда выносил решения быстро, радикально и публично. Слушания проходили не в самом замке, а за его стенами, на поле, что простиралось на пять полетов стрелы перед замком. Для Лутвинне устанавливали большое кресло и на расстоянии в двадцать шагов ставили специального человека, так называемого кричалу, чтобы он, при надобности, передавал для остальных желающих послушать все, что говорилось в судилище. Иногда заинтересованных лиц набиралось немало, а иногда — всего десяток. Тут не угадаешь. Как-то раз по старому делу о павшей корове явилось почти двести человек, кричала охрип и под конец дня его пришлось отпаивать горячим молоком.
Вот в такой-то день, когда Лутвинне полагал, что все ограничится штрафом за сожженную по глупости скирду сена, и выступил перед ним Гэрхем.
Лутвинне удивился, увидев своего солдата.
— Ты хочешь говорить? — спросил он.
Гэрхем торжественно кивнул и поднял руку в знак того, что у него имеется некое дело, обвинение, к которому он требует большого внимания.
Кричала насторожился. Обычно солдаты из замка никогда не участвовали в судебных заседаниях, разве что приходилось растаскивать разгоряченных деревенских спорщиков. Но Гэрхем стоял перед защитником замка, и бедой дышал он, и горем глядел, и неприятности были у него на завтрак, а поужинать он рассчитывал нешуточной катастрофой.
Лутвинне молча смотрел на него. Ждал.
Гэрхем сказал:
— Почему вы не спросите меня, господин, кто мой обидчик и против кого я хочу сегодня поднять голос? Для крестьян вы делали это!
Лутвинне ответил:
— Крестьянин по своей природе боится заговорить первым, солдат должен спрашивать его, если хочет сделать для него доброе. Но ты — и сам солдат, Гэрхем, поэтому и говори первый.
— Если вы позволяете, мой господин, то вот что я скажу при вас — и при всех людях, что собрались здесь ради вашего справедливого суда: эта женщина, которую вы зовете своей возлюбленной, которую встречаете на своем ложе и от которой у вас нет тайн и секретов, — эта женщина знается с троллями и берет подарки от наших врагов!
Он указал на Ингильвар и с наслаждением увидел, как она закусила губы, потому что настал ее последний час.
Лутвинне не опускал глаз. Он не изменился в лице, не побледнел и не покраснел. Только усталость вдруг стала очень заметна.
А Гэрхем продолжал, и кричала подхватывал каждое его слово и передавал дальше, для всех любопытствующих:
— Некий тролль, которому я потом перерезал глотку, мой господин, сообщил мне нечто о своем родственнике по имени Моран. И пусть теперь эта женщина, Ингильвар, перед вами и перед всеми прочими честными людьми, объявит, будто никогда не встречала Морана!
При последних словах Гэрхем указал на Ингильвар, словно требуя от нее повиновения. Но Ингильвар не произносила ни звука, и Лутвинне не приказал ей говорить.
Гэрхем почувствовал себя уязвленным. Он продолжал, повышая голос:
— Моран дал ей заколдованную одежду, чтобы она отводила нам глаза. Она лжет вам, мой господин! Она — вовсе не то, чем представляется.
Но Лутвинне никак не реагировал на обвинение.
Стало тихо. У Гэрхема закончились слова. Он сжал кулаки и отошел в сторону. И тогда Ингильвар поняла, что у ее возлюбленного не осталось сил, чтобы судить еще и это новое, неожиданное, такое болезненное для него дело.
Она сама выступила вперед. Ей безумно было жаль себя, своей любви, своего будущего, но куда сильнее она жалела Лутвинне, которого сейчас прямо на ее глазах пытались лишить любви и радости. Он ведь не только эльф, он еще и человек, он подвержен страху и усталости. Он не может сражаться вечно. В конце пути его непременно должна ожидать подруга, женщина, которая встретит его лаской, обнимет за шею, которая постелит ему постель и ляжет рядом.
Ингильвар сказала негромко, но очень твердо:
— Все это ложь.
Гэрхем обрадованно закричал:
— Ложь? Докажи! Докажи, что это неправда, ты, шлюха! Моран наложил чары на твою одежду, которую ты носишь, не снимая!
— И в постели я, по-твоему, тоже остаюсь в этом платье? — спросила Ингильвар.
— Не смеши меня, хитрая женщина! — ответил Гэрхем. — Когда ты ложишься в постель, ты гасишь свет.
Это было правдой. По лицу Лутвинне Ингильвар поняла, что и он об этом вспомнил. Они ни разу не оказывались раздетыми при солнечном свете или хотя бы при горящей свече. В спальне всегда царила безупречная темнота.
Он все еще молчал, и Ингильвар больше не могла выносить этого. В его безмолвии ей чудилось то обвинение, но мольба оправдаться.
Она расстегнула пояс, и наборная медная змейка упала к ее ногам. Затем потянула шнуровку. Воцарилась странная тишина: собравшиеся, и люди, и эльфы, и крестьяне, и воины из гарнизона — все смотрели на нее так, словно не верили собственным глазам. На краткое мгновение Ингильвар встретилась взглядом с Лутвинне. Надежды нет: она прощалась с ним навсегда. У нее осталось только это мгновение.
А потом оно истекло. Лишенное шнуровки платье распахнулось, и Ингильвар сорвала его с плеч.
— Дальше! — крикнул Гэрхем, не сводя с нее глаз.
— Хочешь увидеть меня голой? Ладно, — сказала Ингильвар со странным спокойствием приговоренного к смерти.
Она потянула через голову рубаху, затем выбралась, путаясь ногами в кружевах, из нижней юбки, — и предстала перед собранием совершенно обнаженной. Ни одной нитки не осталось на ее теле.
Они смотрели на нее так, словно им явили чудо. Словно никто из этих мужчин никогда не видел купающейся женщины. Никогда не подсматривал за сестрой или за женой старшего брата, никогда не имел собственной супруги.
Но она, избавившись от тканых покровов, не замечала теперь никого из них. Только один имел для нее значение, и к Лутвинне обернулась Ингильвар. В его блестящих, расширенных зрачках увидела она свое отражение: красавица с копной пушистых волос, с гибким станом и изящными руками.
Наступив на платье, она шагнула навстречу Лутвинне, а он встал со своего кресла и слепо, беспомощно потянулся к ней. И не он стал утешать ее, а она — его, и люди окружили их, сочувствуя их любви всем сердцем, но не зная, как выразить это.
