Елена Хаецкая - Новобранец
«Ты сама обратилась ко мне, а я всегда прихожу на помощь к тем, кто когда-либо был мною осчастливлен».
«В конце концов, это похоже на подглядывание».
«Так и есть… Кстати, почему ты до сих пор никого не подцепила? Как тебе старший повар? Хочешь от него ребенка?»
«Моран, пошел вон!»
Ингильвар могла бы поклясться, что Моран в ее мыслях хмыкнул.
Он сказал:
«Если тебя волнует вопрос, как стирать твое неубиваемое платье, могу посоветовать: прикидывайся собственной служанкой…»
«Вон!»
«Как хочешь».
И он действительно исчез.
Как ни странно, этот мысленный диалог с далеким собеседником успокоил Ингильвар. Она вышла на кухню, повязала фартук и вопросительно уставилась на старшего повара. Тот явно был не в духе.
— Ты опоздала, — буркнул он.
Только и всего.
Вечером Ингильвар задержалась, отчасти — чтобы «отработать опоздание» и обелить себя в глазах старшего повара, который весь день к ней придирался, а отчасти — потому, что боялась возвращаться к себе в комнатушку, где утром испытала такой удар.
Она уселась в уголке и взялась перебирать ягоды для завтрашнего пирога.
Она сидела тихо-тихо…
Свечка горела ровно, ясным пламенем. Ингильвар видела свои белые руки с тонкими длинными пальцами. Это были и ее руки, и не ее. Без рубцов и мозолей, они были испачканы ягодным соком и оттого казались еще прекраснее.
Постепенно сон начал одолевать ее, она стала клевать носом… и вдруг проснулась.
Что-то изменилось. Мгновение — и Ингильвар поняла, что именно: огонек свечи заплясал от сквозняка. В кухню кто-то вошел.
Было уже темно, настала ночь. Некто пробрался сюда, пользуясь темнотой. Наверняка вознамерился что-то украсть.
Старший повар гонял воинов гарнизона и прислугу, если те пытались утащить с кухни съестное. Хотя пойманных с поличным никогда не наказывали: все, что готовилось в замке, предназначалось для тех, кто его защищал. Дело заканчивалось бранью и позорным изгнанием из поварской вотчины.
Ингильвар притаилась в своем углу. Пришелец явно не замечал, что в кухне кто-то есть. Он осторожно прошел вдоль стены, провел рукой над полками, как бы прицеливаясь — что бы ловчее стащить, и в конце концов сдернул чистый белый платок, которым была прикрыта корзина с пирогами.
Ингильвар тихонько засмеялась. Человек возле корзины замер, потом присел на лавку и тяжело вздохнул, как ребенок, пойманный на месте какого-нибудь ужасного детского преступления.
— Как не стыдно! — заговорила Ингильвар и сама поразилась звуку собственного голоса: это был грудной, нежный женский голос, в котором звучали нежность и легкое кокетство. — Ведь это для воинов!
— Я и есть… воин… — пробормотал незадачливый вор. — А ты кто?
— Ингильвар. Я здесь работаю.
— Ты поймала меня, Ингильвар… Не рассказывай никому, хорошо?
Он встал, подошел к ней, и в свете свечи Ингильвар увидела наконец его лицо.
— Защитник Лутвинне! — воскликнула она. — Как удивительно!
— Что же тут удивительного? — Он пожал плечами, пытаясь скрыть свое смущение.
— То, что вы таскаете пироги с собственной кухни, в собственном замке! — Она не могла прийти в себя от изумления и даже на миг забыла о том, какое впечатление производит теперь на людей.
— Мои слуги спят, а мысль об этих пирогах не давала мне покоя… Я ворочался в кровати, пока наконец не поддался соблазну, — и вот я здесь, и ты поймала меня, Ингильвар.
Наверное, свеча лгала, потому что Ингильвар показалось, будто защитник Лутвинне смотрит на нее влюбленно. Свет живого огня обладает собственным мнением, и доверяться впечатлению, которое он производит, всегда опасно: что захочет, то и внушит тебе коварная свечка.
— Я и не собиралась ловить вас, мой господин, — тихо возразила Ингильвар. — Но если вам самому угодно было попасть в ловушку, то я могу лишь сказать вам: добро пожаловать.
— Ты работаешь здесь, добрая охотница? — спросил Лутвинне.
— Я сижу здесь в засаде, разложив сеть, — ответила она. — Пирожки — это приманка, а сеть сплетена из моих волос.
— Должно быть, непростая это работа! — проговорил Лутвинне. — Долго ли ты трудилась над своей сетью?
— Всю жизнь — и одну секунду сверх того, — отозвалась Ингильвар. — Но эта секунда принадлежала вам, мой господин, и оттого она оказалась тяжелее всей моей предыдущей жизни.
— Ты говоришь очаровательными загадками.
— В таком случае, очаровательно разгадайте их.
— Хорошо, — молвил он. — Одна загадка: кто ты?
— Ингильвар.
— Это имя для принцессы, не для посудомойки.
— Скажите об этом моим родителям, мой господин!
— Я лучше скажу об этом моему старшему повару! — засмеялся Лутвинне. — А впрочем, никому я ничего говорить не стану, ведь я — господин в этом замке, и многие судьбы я держу в моей руке.
— Возьмите и мою, — попросила Ингильвар тихо и улыбнулась так спокойно, как будто они распутывали вдвоем пряжу, из которой потом собирались на зиму вязать носки. — Но загадок здесь несколько…
— Да, — с важным видом кивнул Лутвинне. — Ты права, милая: здесь несколько загадок, и самая главная — вовсе не твое имя.
— Задавайте любые вопросы, и я дам на них любые ответы, — обещала Ингильвар.
— Хорошо… Итак, ответь мне, добрая Ингильвар: какие здесь пирожки с мясом, а какие — с капустой?
Вот так, на ночной кухне, началась любовь Ингильвар и Лутвинне.
На самом деле вся история их завязалась куда раньше, на той самой поляне, где они повстречались в первый раз. Ингильвар и Лутвинне находились в неравном положении, потому что Ингильвар, как и надлежало женщине, знала об их любви куда больше, чем Лутвинне, — он же, как и следует мужчине, ни о чем таком не догадывался и был просто, безоблачно счастлив.
Это продолжалось и месяц, и два, и три, и только на исходе осени случилось странное происшествие, на которое Лутвинне поначалу не слишком много обратил внимания.
В ту осень Лутвинне ездил по полям и лесам, выслеживая отряд черных троллей, о котором донесли ему разведчики.
Вместе со своими людьми Лутвинне обнаружил и убил пятерых троллей, затем захватил еще двоих на самом краю ничего не подозревающей деревни. Из слов умирающего тролля он знал, что осталось еще по меньшей мере трое — но где их искать?
Он не слезал с седла и исхудал еще больше, а лицо его сделалось похожим на лезвие ножа, такое оно стало худое и хищное. Лутвинне не любил себя таким и потому скрывался от взоров Ингильвар, которую любил, как казалось, больше самой жизни — и лишь чуть-чуть меньше, чем замок и свои земли. Зато он писал ей письма.
Короткие записочки, по десять-пятнадцать слов в каждой. Ингильвар собирала их и складывала в некую мозаику, каждый день разную.
Вчера, например, эти записки выстроились таким образом, что Лутвинне представал из них храбрым воином, который лишь изредка вспоминает дом и возлюбленную. А позавчера, напротив, — Лутвинне выглядел страстно влюбленным кавалером, чьи воинские подвиги — лишь для того, чтобы доказать силу его любви. Третьего же дня все эти записки выстраивались наиболее строгим образом и являли образ Лутвинне-защитника, человека-эльфа, целиком поглощенного непосредственными задачами обороны и подготовки к зиме.
— Любовь моя, — говорила Ингильвар, склоняясь над его записками, — где вы сейчас, мой господин? Чем вы заняты? О чем вы думаете? Велика ли опасность, которой вы себя подвергаете? Больше ли она моей любви? Согласитесь ли вы обменять свою жизнь на мою, если это потребуется?
Она качала головой.
— Я никогда не спрошу вас об этом… Я, дурнушка Ингильвар, бедная дурочка, заморочившая вам голову благодаря волшебному платью…
* * *Этот последний заставил за собой побегать. На листьях по утрам поблескивал иней; ближе к полудню он таял. Опавшая листва, перед рассветом хрустящая и упругая, а сразу после рассвета — сверкающая, полная крохотных кристалликов, — делалась раскисшей, мятой. Кони ступали по желтой, поникшей траве.
С Лутвинне остался только один солдат по имени Гэрхем, всех остальных защитник замка отпустил домой. Гэрхем никак не показывал своих чувств, даже если они у него и были. То ли гордился оказанным доверием, то ли досадовал на то, что не мог засесть в замке и отдыхать там в свое удовольствие вместе с товарищами, а вынужден таскаться вместе с Лутвинне по холоду, гоняясь за каким-то троллем.
Лутвинне никогда не обсуждал свои действия. Он поступал так, как считал нужным. Никому и в голову не пришло бы возражать ему.
Никто не сказал (хотя следовало бы): «Защитник, вы утомлены, вы устали, вы смертельно измучили себя, господин мой, вам лучше бы вернуться в замок и передохнуть, а последнего тролля поймает кто-нибудь другой».
Поэтому-то Лутвинне и не возвращался в замок. Там, в замке, оставался единственный человек, который осмелился бы произнести эти слова. Ингильвар.
