Марина и Сергей Дяченко - Стократ

– Без приглашения идти нельзя, – сказал мальчик.

– А если не зовут?

– Без приглашения нельзя, – твердо повторил Шмель. – Это старые правила. Никто их не нарушал, даже мастер.

– Тогда что делать?

Он свистнул еще раз. Потом подошел к чаше, установленной на высоте человеческого роста, и поджег выведенный наружу фитиль.

Полыхнуло так, что Стократ отпрянул. Столб огня поднялся над дорогой, и опасно затрещали ветки, нарушившие незримую границу.

– Это всегда так бывает, да? Огонь всегда так сильно горит?

– Нет, – Шмель сглотнул. – Так не горит. Это опасно.

Стократ оглянулся. Лес был везде одинаковый – и на стороне лесовиков, и на стороне «безъязыких». Розовые сосны стояли в коре, как в броне – темно-красной, одновременно церемониальной и боевой.

– Кто-то идет, – сказал Шмель.

Огонь почти сразу опал. Дым потянуло в другую сторону. Прищурившись, Стократ различил человеческую фигуру на дороге. Одну.

Человек шел, не таясь, без оружия. Через несколько мгновений показалось, что это мальчик-подросток – но, когда лесовик приблизился, стало ясно, что это девушка.

Светлые волосы, сплетенные в две косы, лежали у нее на плечах. Глаза были закрыты навсегда, ресницы вплетались в кожу шелковыми нитями, и красно-черная вышивка покрывала скулы и виски.

Стократ замер, всматриваясь в переплетения нитей на ее лице. Они складывались в кресты, в витые колоски, в многослойные узоры. Глазные яблоки под тонкой белой кожей не двигались, даже не вздрагивали. Губы, покрытые прозрачным маслом, чуть блестели.

– Привет, – сказал Стократ.

Девушка постояла, будто в нерешительности. Она была ростом со Шмеля, но гораздо уже в плечах. Без головного убора, в длинном сером балахоне с широкими рукавами, с безглазым лицом, расшитом узорами, она вовсе не казалась слепой.

Стократу очень хотелось провести ладонью перед ее зашитыми глазами, подтвердить свою догадку. Но это было бы очень невежливо, да и, пожалуй, опасно.

– Привет, – повторил он. – Мы пришли, что теперь?

Девушка шевельнулась, покачнув полами своего длинного одеяния, и протянула вперед глиняный кувшин – до этого момента он был полностью скрыт в рукаве.

Стократ поглядел на Шмеля. Мальчишка, стиснув зубы, смотрел на кувшин и на руку, его державшую. Стократ шагнул вперед, нарочито плавным движением потянулся…

– Нельзя! Из рук не берут такое послание, только с земли!

В голосе Шмеля была такая сила, что Стократ попятился.

Неизвестно, слышала ли девушка их голоса и понимала ли, о чем идет речь – но она, постояв еще мгновение, наклонилась, будто перегнувшись пополам, и поставила кувшин на землю. Отошла на шаг. Шмель, громко вздохнув, кинулся вперед и поднял послание.

Руки у него тряслись так, что Стократ испугался: не пролил бы все. Что тогда?

– Если они меня отравят, – торопливо сказал Шмель, вытаскивая пробку, – если они меня отравят, ты знай, что это позор для людей и оскорбление, что это специальный знак – мы считаем вас хуже животных, и тогда надо, чтобы князь шел со всеми, кто носит оружие, и убивал всех: больших, маленьких, старых…

Он остановился, глядя на кувшин в своих руках.

…И, когда последний лесовик умрет, все на свете станут безъязыкие. Некому будет вкушать молчаливые пиры-поэмы. Шмель смотрел на кувшин и пытался понять, что же за слова он только что произнес: убивайте всех…

Но ведь они сами этого хотели. Отравить посланием – значит тяжело оскорбить весь род. И оскорбление уже случилось. В сравнении с этим и смерть Шмеля ничего не добавит, не изменит, все равно что лист упадет с дерева…

– Ну и пусть, – сказал он кувшину и отхлебнул.

Питье было такое едкое и соленое, что у него защекотало в носу и навернулись слезы. «Наказание»! Он трижды успел поперхнуться соплями, прежде чем понял: к безъязыким, то есть обыкновенным жителям Макухи, это слово не имеет отношения. Наказание; прошедшее время, окончательно. Свои, но чужие. Невыносимо сложное, насыщенное вкусами, запутанное изъяснение, из которого Шмель понял только, что теперь этому безобразию пришел конец…

Он сплюнул зелье прямо на дорогу. Жестом попросил у Стократа воды, отхлебнул из его кружки, прополоскал рот:

– Они что-то решили, что-то закончили и кого-то наказали. Из своих.

– За что?

– Я не могу понять.

– Почему они убили языковеда?

– Об это здесь ничего нет.

– А нам-то что делать?

– Сейчас…

Шмель передохнул и снова набрал жидкость в рот. Где тут послевкусие; семь или восемь тактов, мамочки дорогие. Будущее, воля, изъявление…

– Мы, вроде, должны идти.

– Куда?

Девушка, неподвижно ожидавшая все это время, повернулась и пошла по дороге, не оглядываясь.

– Скажи людям, чтобы не ходили за нами, – Шмель нервно оглянулся. – Они нас пригласили одних, на переговоры.

– Не бойся.

Стократ обернулся. Предостерегающе поднял ладонь; вероятно, они с князем все-таки о чем-то договорились перед выходом, Шмель не знал, о чем. Был слишком занят сборами.

– Идем, – сказал Стократ.

И они пошли.

Девушка с самого начала повела их кружным путем. Они свернули с дороги, некоторое время шли через лес, потом долго шли вдоль свежей вырубки.

Земля здесь была усыпала красными пластинками коры. Корой и хвоей покрылись розовые пни, похожие на обезглавленные шеи. В нескольких местах лежали распиленные, приготовленные к вывозу стволы, отдельно – ветки; дороги-просеки были укатаны телегами и похожи на желоба.

Слепая девушка шла впереди, невесть как ориентируясь, метя хвою подолом своего балахона. Шмель тяжело дышал. Стократ присматривался и принюхивался.

Пахло нехорошо. Где-то впереди, скорее всего, было побоище. И не один человек полег; дровосеки? Неизвестные горемыки, которых беда застигла за работой, которые валили лес по договору и получили стрелу в спину?

– Шмель, если я скажу «не смотри» – ты не смотри туда, ладно?

Мальчишка сглотнул:

– А что там?

– Пока не знаю.

Девушка шла, не сбавляя шага. Вырубка закончилась, теперь они шли по едва заметной тропинке. Лес стоял по обе стороны, от стволов в глазах было красно. Впереди показалась поляна.

– Шмель… – Стократ поймал себя на том, что держится за рукоятку меча. Большая зеленая бабочка перелетела через дорогу, сделала круг над головой девушки и пропала среди стволов.

Это были не лесорубы.

Пятеро мертвых мужчин, все лесовики, все с зашитыми глазами, сидели за длинным столом. Спинки и высокие подлокотники кресел не давали им упасть. Перед каждым стоял пустой кубок, и в центре стола – каменная чаша с серебряной ложкой.