Анна Оуэн - Стальное зеркало

Потом проходит, конечно.

А женщин в нашей семье Господь ни статью, ни силой не обидел — так что повезло еще, что матушка не считает достойным собственноручно выражать негодование. В отличие от сестрицы любимой, ненаглядной, единственной. Которую придется просто пережить, как землетрясение. Да, грохочет все вокруг, да, стены на голову валятся, а крыша уже свалилась, но перестанет же когда-нибудь. Наверное.

Хорошо, что Джордж — это Джордж. И вмешиваться не станет, и свары ни с кем не затеет, и с ним самим ее затеять не получится. Он ведь старше меня, Джордж, хотя по нему и не скажешь. И никогда ни с кем не ссорится. Убивать — убивает, но не ссорится.

А пока меня бьют, он прекрасным образом проводит время в компании Джона Стюарта, впрочем, а что с тем Джоном время и не проводить? Если и есть среди этой семейки приятные люди, так он да покойный Роберт. Роберт — потому что при первой возможности уехал в Арморику и ничем не вредил, только помогал, а Джон — потому что ни во что не вмешивается и ни на чью сторону не становится. Еще один тихий. Видел бы он, как тут его нареченная мне характер показывает — наверное, жениться передумал бы.

А может и нет. Может, ему именно такая жена и нужна. Чтобы кровь не застаивалась. Может, у него от звона в ушах день светлее становится и мир красками играет. Потому что, по-моему, за три стенки слышно, не заметить — затруднительно.

Мария с этим браком не промахнулась, хотя никакого примирения с Мереем у нас не получилось, но из Джона выйдет неплохой муж для сестры. Бывает и от Ее Величества польза. Джанет еще рано сидеть во вдовах, если с первым мужем так не повезло.

— Бессовестный! Бесстыжий! Низкий недостойный доброго слова и милосердия изверг рода человеческого!

— Браво! — И правда же весьма неплохо сказано. Главное, прилично. Где угодно можно повторить…

— Он еще издевается! Вы не брат! Вы злостная пиявка и погибель моя и нашей матушки! — Сестрице негодование к лицу, хотя она и так красотка. Остается только любоваться и слушать, потому что она кругом права, и тут не поспоришь.

— Какая-какая пиявка?..

— Злокозненная! Вы мне зачем эту… эту поэтессу сюда спровадили?!

— Сестрица моя возлюбленная, ну куда мне было ее девать? Я же не королева альбийская, у меня нет Башни, нет тамошнего зверинца — и нет в нем специальной ямы с поэтессами, — а вот сейчас мы увидим маневр, на флоте называемый «поворот вдруг».

— Как не стыдно! Бессовестное чудовище! Пошлый аурелианский развратник! Как добиваться денег от адмирала Трондсена, так вам и поэзия эта нравилась, а теперь вот так? — Женщины, конечно, загадка. Но иногда ответ вполне предсказуем. Как и траектория полета какой-то непонятной, но чертовски твердой деревянной коробочки из женского арсенала. — А ну, отдайте немедленно!

— Вот еще. Что попало — то пропало. Уйметесь — отдам, гостеприимная моя сестра…

— Она пишет как кухарка! И клянется, что вы ее хвалили! Что вы говорили, что в этих сонетах отражается вся ее душа!

— Разве я лгал?

Очередная коробка — сколько ж этих помад и прочей увесистой ерунды у сестрицы перед зеркалом стоит, даже страшно делается, — застывает, не улетев. Джанет замирает, хлопает глазами, потом принимается хохотать.

— Вы сказочная свинья… но не лжец, брат мой. — Сестра вздыхает. — Но лучше бы вы проявили меньше остроумия и больше откровенности. Тогда госпожа поэтесса разбила бы о вашу голову какой-нибудь горшок — и мы все были бы сейчас намного счастливее.

— Если б я знал…

Конечно, так было бы спокойнее — для всех. Голова моя переживет, а с этим поэтическим даром лучше дать в сердцах обет не сочинять больше ни единой строчки — и держать его всю жизнь. Тут тебе и умерщвление плоти, и соблюдение достоинства сразу, Господь зачтет в свой срок… но кто бы знал наперед?

— Вы всегда так говорите… а последствия достаются нам с матушкой. Ну что нам теперь делать, что?

— Ее содержание вас не обременит… — но дело же не в этом, и у Анны свой доход есть, и сестра, овдовев, без средств к существованию не осталась. — А присутствие… я не знаю. Я буду торчать на границе весь год — может быть, ей тут надоест…

— Вы… да мы тут все перемрем, раньше чем ей тут надоест!

— Ну что, что, что она такого, в конце концов, делает? — Нет, это заговор какой-то почище козней Мерея. Что может натворить одна-единственная датчанка, чтоб от нее бегали по стенам две каледонские леди и не могли найти управу — это Джанет-то не может, это у матушки-то не получается?..

— Она тоскует. По вам. Громко, повсеместно и ежечасно. Время от времени — в стихах.

Тоскует, понимаете ли — непрестанно, невыносимо. Карлотты Лезиньян, то есть, уже де ла Валле, на них нет — прочувствовали бы, как на самом деле тоскуют, и что такое громко…

Есть все-таки в наших почтенных каледонских обычаях что-то такое, что делает их мало пригодными для жизни. Точнее, тут как с цветами: розы завянут, а сорнякам хоть бы что. Если б не тосковала, а войну с соседями развела, или просто говорила бы в неделю по слову — простили бы и признали за свою.

И, между прочим, возможно, сочли бы подходящей кандидаткой в супруги. Деньги есть, имя неплохое, ребенка родила здорового… А в случае чего, и развестись потом можно, не католики же. Так что неизвестно еще, кому повезло с этими ее стихами.

Поэтичная особа, кошмар моей родни и прочая, изволит сидеть в кресле ко мне спиной — хотя о моем приходе ей доложили, хотя я готов поставить голову против ломаной подковы, что еще пару минут назад она тут прыгала, создавая подходящую обстановку. И эту драму я тоже знаю. И год назад она мне казалась смешной, но… трогательной. Умилительной какой-то. Теперь до скрежета зубовного обидно, что нельзя вернуться к тем чувствам, испытать их хотя бы на время. Хотя бы на час, Господи, помоги мне все вернуть назад — ненадолго, только чтобы поговорить по-человечески. Чтобы хоть то прошлогоднее умиление, и жалость, и она же красивая, я помню, приходила — у меня перед глазами все плыло… и того хватило бы.

Нет ничего. Пусто. И только грустно от того, что больше уже и не грустно.

Неправ я был давеча. Если бы не стихи и не все такое прочее, я бы и впрямь мог на ней жениться. Красивая, сильная, родами не умрет, с хозяйством управится — и даже поговорить можно. И в морских делах разбирается же… А что глаза уже не глядят, так у меня же всегда так. Рассеется туман — и ничего. Так какая разница?

Ладно, хватит стоять у порога. Раньше начнем моралите — раньше закончим.

— Вы хотели меня видеть.

— А вы меня? — звучит из кресла, а видна одна прическа, высокая, со шпильками. Косы едва не до колен, красиво… раньше казалось. А теперь все не так.