Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – паладин Господа

— В первый же час, — подтвердил он. Я ощутил, что, потерпев поражение в этом, должен настоять на чем-то другом, получить реванш, сказал резко, даже не задумываясь, умно или глупо это звучит:

— Мы идем через чужую страну!.. Здесь либо не знали бога, либо отреклись от него. Здесь в почете магия, а ведьмы и колдуны не скрываются от лап инквизиции, а сами правят городами и селами. Так что засуньте себе в задницу свой золотой крест, не вытаскивайте на людях! Ни из задницы, ни из-за пазухи. Вообще не показывайте ни своего баронства… ни даже христианства. Никаких молитв вслух!..

Он смерил меня взглядом с ног до головы. Я ожидал новых оскорблений, на этот раз не стану сдерживаться, шарахну просто молотом, возьму талисман и отнесу сам. А это ничтожество пусть по частям звери выклевывают из его скорлупы…

— Вы очень ошибаетесь, — ответил он высокомерно, — полагая, что я не понимаю, где мы. Я не был здесь, но я слышал рассказы бывалых воинов… и знаю, что даже достойнейшие рыцари прибегали к хитростям. Надо только, когда произносишь ложную клятву, держать в кармане пальцы крестом или кукиш. Лучшие герои ездили по чужим странам неузнанными, а потом приводили по разведанным дорогам целые армии!

Я сказал сухо:

— Ну, раз уж лучшие герои… Ставим точку. Теперь вперед — в Кернель!

Мы обливались потом, над Гендельсоном вообще поднимались струйки пара, словно через участок пустыни двигался не человек в железе, а закипающий чайник. Он ломился вперед тяжело, сильно наклонившись вперед. Ноги увязали почти до колен, я слышал уже не хрип, а надсадный скрежет, словно его легкие высохли и стучали по ребрам, как жесть под напором ветра.

Я ощутил тень сочувствия, изнеженному барону еще хреновее, чем мне. Правда, по части изнеженности я тут любому дам сто очков вперед. Я вытер лоб, капли пота высыхают раньше, чем проползут по морде хоть миллиметр, губы пересохли, язык болтается, как деревяшка.

До леса около сотни шагов, Гендельсон хрипит все надсаднее. От деревьев в нашу сторону падает густая тень, сокращая нам путь еще на десяток шагов…

Краем глаза я ухватил движение на самой периферии зрения. Вдоль леса по желтому песку мчится всадник на гнедом коне. За ним развевается длинный зеленый плащ, чересчур длинный. Я так и не увидел его конца, плащ истончался, таял, но все еще угадывался, как размытый шлейф тумана. На всаднике подрагивала под порывами ветра темная широкополая шляпа с темно-зеленым пером, кафтан тоже темный, с оттенками коричневого, как и сапоги в широких стременах странной формы.

Всадник на миг повернул голову в мою сторону. Кровь замерзла во всем моем теле: у всадника вместо лица блистал белый пульсирующий свет. По нервам ударило тем сильнее, что в остальном все темное, мрачное, а лицо — сплошной белый свет, даже плазменный огонь, как при плазменной горелке на всю мощь.

Я ощутил на себе пронизывающий нечеловеческий взгляд. Рядом всхрапнул и застыл, как столб, Гендельсон. Всадник пронеся, как молния, но одновременно он словно бы плыл через пространство. Желтый песок взлетал под копытами, как брызги, и застывал в воздухе, будто налипал на невидимое стекло.

Мы провожали его взглядами, а когда растворился вдали, мы заспешили к стене деревьев. Я опередил Гендельсона, но, сколько ни всматривался в песок, везде безукоризненные песчаные волны с мелкой рябью. Вон след от пробежавшего жука, вот где пронеслась ящерица, от каждой лапки отчетливый отпечаток, а за хвостом длинная извилистая канавка…

Гендельсон приблизился, я слышал жар от накаленных доспехов, однако барон останавливаться не стал, затрещали кусты, а когда я поднял от песка голову, в зелени тяжело грохнулось грузное тело.

Увы, когда я прошел по его следу, никакой кондрашки или грудной жабы — барон сидя снимал доспехи. От него волнами шел смердящий запах, пот пропитал вязаную рубашку под железом и стекал широкими струйками по лицу, груди.

— Это было… — прохрипел он, — просто… видение…

— Да, — сказал я, — но какое!

— Любое, — сказал он хриплым голосом. — Все видения — от дьявола!.. Мы должны… в Кернель. Кто знает, вдруг это испытание нам ниспослано не от Врага… а по милости господа нашего?

Я посмотрел на его измученное лицо с раскрытым ртом, он все еще жадно хватает ртом воздух, как рыба на берегу. Если это милость, то странноватая. Правда, тренер тоже гоняет своих спортсменов до седьмого пота, но из нас обоих спортсмены, как из Гендельсона менестрель.

— Вы что, — осведомился я с ядовитостью, — долго намерены вот так ожопивать землю?.. Кто-то крякал насчет Кернеля…

Он уже сбросил булатные рукавицы, ладони оказались белые, пухлые, нежные, а пальцы — ну вылитые сосиски. Не глядя на меня, вытер ладонями лицо.

— Сейчас переведу дух, — сообщил он, — и буду готов…

Хрен ты будешь, мелькнула мысль. Тут сам еле стою на задних конечностях, а я помоложе и покрепче. Да и не тащил на себе эту гору железа.

— Хорошо, — ответил я как можно суше, чтобы не дать проскользнуть в голосе жалости, — переводите… этот свой дух через улицу. А я посмотрю, что в лесу.

Он сказал обеспокоено:

— Что может быть в лесу, кроме неприятностей?

— Я уже хочу есть, — сообщил я. — Вы ведь не удосужились захватить с собой оленины? Или все сожрали еще там? У меня не такие жировые запасы. Вы намеремы ими поделиться со мной?

Деревья расступились, я двигался как мог, то есть старался бесшумно, как надлежит охотнику, но пер как московский турист в подмосковном лесу: ломая ветки, цепляясь за все сучья, спотыкаясь на каждом корне, матерясь, что все здесь не так, и деревья не такие, и кусты в паутине, и зверей нет…

Наконец редколесье кончилось, дальше пошла чаща, туда я не рискнул. Лесовик из меня никудышный, сразу же заблужусь. Сейчас я просто иду строго по своей тени, наступая на плечи, а обратно идти так, чтобы тень за спиной, но пока что не увидел ни стада непуганых оленей, что подпустят вплотную, ни диких свиней, ни чего-то съедобного.

Рейнджер должен есть в пути все, вспомнил я мудрость выживания. Все на свете употребимо в пищу, а запреты возникли из-за религиозных предрассудков.

Так что можно жрякать даже жуков и гусениц, не говоря уже о ящерицах и лягушках…

На обратном пути я рассмотрел наконец на ветке токующую птицу. Во всяком случае, она щелкала клювом, я метнул молот, ее сшибло, только пару перьев взвилось в воздухе. Молот проломился сквозь ветки так неожиданно, что я едва успел выставить ладонь, но все равно больно ударило по пальцам.

Птица, глухарь или тетерев — никогда их не видел, — тяжело падала, на доли секунды зависая на ветках. Я подхватил ее, сунул под мышку и вышел к месту стоянки. Гендельсон, к моему удивлению, ухитрился насобирать сухого хвороста — правда, его здесь полно.