Dagome iudex: трилогия - Збигнев Ненацкий
Голос его был пропитан сладостью. Но Арне почувствовала страх. Поняла она, что этот человек обладает некоей странной властью, возможно, даже данной ему Пестователем. Дошло до нее и то, что, похоже, слишком долго жила она в далекой Крушвице и сделалась похожей на здешних женщин: глупых, болтливых и сующих всюду свой нос.
— Я хочу видеться с Пестователем, — заявила она.
— А не станешь жалеть об этом?
— Почему бы я стала жалеть о свидании с человеком, которого любила и помогала получить назад трон, когда Зифика желала отобрать у него жизнь?
Выражение на лице Петронаса внезапно изменилось. Вместо предыдущей сладости женщина услышала резкий тон, лицо гневно стянулось.
— А тебе не было жалко, госпожа, что ее детей убили? — Эти слова прозвучали, чтовно лязг металлических тарелок.
— Разве важно то, что я чувствовала тогда? Это же столько лет прошло, — с печалью в голосе произнесла Арне. Она не знала, что тем самым спасает свою жизнь.
— Ты и вправду судишь, госпожа, будто бы женщина должна умереть, рожая великана?
— Так считает Пестователь.
— А ты, благородная госпожа?
Арне рассмеялась. Неожиданно мед ударилей в голову.
— Если я тебе скажу, что думаю так же, как Пестователь, проведешь меня к нему. Если же отвечу иначе, Пестователя не увижу. Скажи-ка лучше, что ты сам об этом думаешь?
Петронас ответил после долгого молчания:
— Ты все еще красивая женщина, благородная госпожа Арне. Кто знает, не должен ли Пестователь подумать о муже для тебя. Ты тоже не родила ему великана…
За поясом Арне носила короткий меч. Она вытащила его и вонзила в столешницу.
— Слишком много ты себе позволяешь, Петронас. Я желаю его видеть, понял?
Тот свесил свои руки под столом, усмехнулся:
— Успокойся. Сегодня ночью ты увидишь Пестователя. Но помни при этом, что управлять страной, это не то же самое, что управлять домом разврата. Благородная Арне обязана иметь мужа, который даст ей право на большую власть и поддержит Семовита. Разве слепая наставница лучше, мудрее, благороднее тебя?
Арне ненавидела эту слепую кошку за то, что в давние годы Пестователь сажал ее рядом с собой с малышом Лестеком на коленях. Но и не могла позволить, чтобы этот ромейский приблуда — какой бы тайной властью он не обладал — играл ее чувствами.
Глядя ему прямо в глаза, такие же голубые, как у Семовита, Арне спокойно ответила:
— У меня будет о чем говорить с Пестователем. Про наставницу, про мое замужество, которое ты предлагаешь, о непослушании Авданца и Лестека, о будущем Семовита.
Петронас рассмеялся. Затем сделал глоток меда, и вновь его охватил смех, настолько сильный, что мужчина чуть не подавился. Он схватился из-за стола и, смеясь, выплюнул мед в льняную тряпку.
— Не означает ли твой смех, что я не увижу Пестователя? — обеспокоилась женщина.
— Да нет же, госпожа, — отвечал тот, все еще кашляя. — Ты увидишь его. Этой же ночью.
А когда уже успокоил дыхание и снова уселся за столом, продолжая есть и пить, признал:
— Пестователь приказал мне никого к себе не допускать, в особенности, близких ему людей. Для тебя, госпожа, я нарушу его указание. И не потому, что дарю тебя каким-то особым почтением или желаю взамен увидеть выражения благодарности. После встречи с Пестователем ты поймешь много дел, о которых сейчас я говорить не могу и не хочу. Но впоследствии, если правду говорят о твоей мудрости, ты сама обратишься ко мне за помощью и советом.
Эти слова показались Арне разумными, хотя она и не верила, будто бы Пестователь не желал видеть ее, Арне. Только этот вот ромейский прислужник мог ее к Пестователю и не допустить. Следовало оценить эту его милость и показать это.
— Выпьем, мой господин, — предложила она, поднося к губам кубок с медом.
А потом, когда они разговаривали о делах, казалось бы, мелких, она внимательно пригляделась к молчащему до сих пор Мыне. А не его ли имел в виду Петронас, упоминая о супружестве Арне.
Да. Мыну она желала. Он был красив какой-то странной, дикой красотой. Было ему не больше трех десятков лет, но заботы уже перепахали ему лицо, равно как и многочисленные шрамы, наверняка полученные во множестве стычек. У него были черные волосы, длинные черные усы и обширная борода, но кожа очень светлая. В каждом движении его ладоней, плеч, а прежде всего, в том молчании, которое он хранил, чувствовалось величие, нечто такое, которое было свойственно богатым, высоко урожденным людям. И Арне возжелала Мыну.
— Быть может, господин, ты и прав в том, что мне следует выйти замуж, — гортанно засмеялась она, что всегда у Арне было признаком телесного желания.
— Это хорошо, госпожа, — ответил Петронас. — И для князя Мыны тоже хорошо.
— А ты, Петронас, почему не берешь себе жену? — осмелилась спросить Арне.
— Я жажду одной лишь власти, — ответил тот и приказал двум воинам-согдам, чтобы те провели Арне в предоставленную ей комнату. Когда они это сделали, он вернулся к Мыне и долго беседовал с ним, попивая вино.
Арне же, наевшаяся и упившаяся медом, легла на ложе и сама успокаивала свою телесную жажду, чему научилась еще в детстве, после чего сразу же заснула. Когда же три воина-согда без стука вошли в ее комнату, и один осторожно коснулся ее плеча, женщина проснулась и увидела, что уже наступил вечер.
— Выступаем в дорогу, благородная госпожа, — на ломаном языке склавинов сказал один из согдов. — Твой конь уже оседлан.
Арне схватилась с ложа, протерла заспанные глаза и выбежала на внутренний двор. Там ей подали коня и, в сопровождении полутора десятков согдов она тут же покинула посад Гнезда. Еще до того, как сделалось совсем темно, их нагнал Петронас и еще десяток его воинов.
Зажгли факелы, и почти три десятка всадников двинулось по дороге, петляющей среди возделанных полей и весок по направлению Познании. Только лишь через какое-то время свернули они в пущу, на очень узкую тропу, по которой рядом могла ехать только лишь пара всадников. Тут же рядом появился Петронас, и Арне поняла, что он желает переговорить с ней в четыре глаза.
На всю жизнь запомнила она эту поездку. Почти три десятка лошадей топало копытами на узкой тропе, факелы согдов сыпали искрами, неожиданно отбрасывая свет на серебристый панцирь Петронаса и его шлем с павлиньими перьями.
— Знаешь ли ты, госпожа,
