Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота
— Да, господин мой, — поклонился Алай и тихонько вышел за дверь. Как ни тревожно мне сейчас было, а подумал я: далеко вышел или подслушивает? И где подслушивает? Неужто всё-таки на чердаке?
А на столе действительно стояли зеркала, и горели на подсвечнике три тонкие белые свечи. Гостевое кресло было выдвинуто так, что если сесть в него, то лицо сидящего и зеркала оказались бы равноудалены друг от друга.
— Садись, Гилар, — по-прежнему не оборачиваясь, велел господин.
Я послушался. И как только опустился в кресло, тотчас в животе заныло. Нет, не так, как если в отхожее место надо — иначе заныло. Как перед какой-то бедой.
— Ну что, — спросил он, — прошла твоя крапивная лихорадка?
Судя по голосу, это интересовало его меньше всего на свете.
— Да, господин мой, — отозвался я бодрым тоном. — Как есть вся прошла!
— Если бы всё так легко проходило… — непонятно о чём вздохнул он. — Ну ладно, начнём тогда.
— А что начнём, господин мой? — решил я малость обострить. Риск невелик, а ответ интересен.
— Как что? — фыркнул он. — Изучение твоего здоровья телесного и душевного, посредством проверенных лекарских приспособлений.
— Да здоров я, здоров! — чуть не подпрыгнул я в кресле, показывая, сколь много во мне здоровья.
— Запомни, Гилар, — наставительно ответил господин Алаглани. — Если тебе что-то кажется, это вовсе не означает, что так оно и есть.
Ну, слово в слово то, что говорил брат Аланар!
Потом он снял с плеча кота, посадил того на подоконник и подошёл ко мне. Высокий, жилистый, лицо костистое, тёмные волосы перехвачены зелёной шёлковой лентой… а вот на лбу уже залысины намечаются. И вновь я подумал, что не всегда этот человек был лекарем да аптекарем.
— Что грызёт твою душу, Гилар? — глухо спросил он, остановившись позади меня и положив мне на плечи свои большие, сильные ладони.
Хотел я что-то ему ответить, да только вздохнул. И без того притягивали меня огоньки свечей, кружились перед глазами, воздух сделался густым, точно варенье, я изо всех сил выдохнул его, а новый вдох сделал уже в трактире.
Сидел я на полу, моими же руками до блеска надраенном, в нижней зале. Только сейчас посетителей не было, поскольку стояла ночь… и даже не так, уже, если приглядеться, в окошке намечался рассвет. А тут горели факелы, и пламя их, тёмно-рыжее, металось, будто от ветра — хотя никакого ветра тут и быть не могло, наглухо ведь закрыто окошко. И в этом неверном, мятущемся свете матушкино лицо всё время менялось. То ложились на него тени, то отступали. Казалось оно живым, но странная то была жизнь.
Я знал, что на погосте уже могила вырыта, и завтра… вернее, уже сегодня…. Это сейчас я могу уцепиться за холодную её руку, могу смотреть в лицо, чтобы запомнить… а скоро уже ничего тут от неё не останется. Из разговоров слуг — новых, нанятых дядюшкой Химараем — я знал, что всю одежду её, как предписано благочестивым обычаем, раздадут на городском базаре нищим. А бусы из жемчуга, золотое колечко, яшмовая брошка — всё это прибрал бережливый дядюшка, и вовек мне их не увидеть. И ещё я знал, что комнату, в которой она эти месяцы умирала, отдадут новым служанкам, Хигайи и Бусихало.
И сидя на полу, понял вдруг бритвенно-острой мыслью, что кончилась моя жизнь, и этот, протирающий тесными штанами пол — уже не совсем я, а кто-то другой, похожий, но у этого «почти меня» уже нет матушки, а значит — нет вообще ничего. И ещё я подумал тогда, что почтенные братья учат: не должно человеку лишать себя жизни, но вдруг они говорят, чего не знают, и на самом деле есть у меня такая возможность — прибежать к матушке, ткнуться лицом в её живот? В реку ли со скалы прыгнуть, узелок ли на верёвке завязать да к потолочной балке приладить… мука недолга, а зато потом… И тут же другая мысль накатила: а если всё-таки братья правду говорят? Тогда мне уж никогда в другом мире матушку не встретить, буду вечно блуждать во тьме.
А что самое тяжкое, плакать я не мог. Накануне всё из себя выплакал, и сейчас глаза были точно колодцы в жаркое да засушливое лето.
А сзади меж послышался дядюшкин голос:
— Что расселся, дармоед? Светает! А ну, живо полы в большой зале мыть!
Вскочил я, сам не зная, что сделаю. То ли ножик из рукава выну, вчера заныканный, и в брюхо ему воткну, то ли схвачу ведро и тряпку…
Дёрнул я головой, понимая, что нет никакой залы — ни верхней, ни нижней, и нет никакого дядюшки, а стоит сзади господин Алаглани, кота на руках держит. Надулся кот, и при свечах кажется сморщенным яблоком.
— Вставай, Гилар, — тронул меня за плечо господин. — Всё в порядке с тобой. Просто дурной сон накатил, бывает. Ступай отдыхать.
Будто после такого сна отдохнёшь! Я был уверен, что всю ночь не засну — потому что нисколечки не забылось. Будто провалился в яму глубиной в четыре года, и хоть назад и выполз, а всю грязь за собой притащил.
А на самом деле тут же заснул.
Лист 14
Проснулся я рано, темно ещё было, и в окошке виднелась яркая звезда — Хамидайль называется, мне про неё брат Аланар историю поведал. Ну, про то, как древний герой Ситаурами-гноо решил украсть у демонов чудодейственный огонь, который они сами у Творца украли… Ну, и чем это для него кончилось.
Ладно, понял, языческие басни отставить. Тогда по делу. В такой предутренней тьме хорошо думается. Конечно, если ты сам проснулся, а не подняли тебя пинком.
А думал я о том, что вечером со мной в кабинете господском случилось. Сон? Конечно, похоже на сон, но никогда прежде, то есть до служения в доме господина Алаглани, не случалось со мной таких вот стремительных снов, после которых всё помнишь ярко-ярко. И в обычном-то сне всё происходит как-то иначе, чем наяву. Брат Аланар сказал бы, нарушается логика. Здесь же всё было как на самом деле, как четыре года назад. Просто вспомнилось всё, что уже забытым считал. И ведь такое уже со мной было — тогда, на четвёртую неделю моего здешнего служения. Сами ли по себе такие сны случались — или способствовали тому зеркала и свечи? Чары? Господин, конечно, никаких заклинаний не говорил, но вы же знаете, бывают и беззвучные чары. А вот что это лекарский способ изъяны в здоровье выявить — не верю совершенно.
И начал я тут припоминать и сопоставлять. Служу я господину Алаглани четвёртый месяц, но всего два раза он меня вызывал для «проверки», а точнее, для снов этих зазеркальных. А вот других зовёт чаще. Если, конечно, допустить, что зовёт он для таких же снов, а не для чего-то ещё. Хайтару уже раз пять ходил, Алай — четыре, и это ещё до того, как взял его господин в лакеи. Тангиль ходил трижды, но тут у меня сомнение, тут, может, просто он отчёт давал об управлении. Про Халти — не помню, чтобы ходил, что же Дамиля касается, то неизвестно, как часто с ним было это во время его лакейского служения, но после точно один раз был — как раз позавчера, когда я с нетерпением ждал, чтобы ребята угомонились поскорее. Что же до Хасинайи, то сказать сложно. Дамиля же спрашивать бесполезно — приходилось ли ему вызывать девчонку к господину, а дружка моего Алая ещё предстоит спросить, и нужно придумать, как бы это поумнее сделать, чтобы лишних мыслей у него не вызвать.
Но что же всё-таки с нами господин делает? Догадок-то много можно предложить, только сперва вернее будет сказать о твёрдо установленном. Твёрдо же установлено вот что: хоть и не каждый день, но довольно часто господин вызывает к себе в кабинет кого-то из слуг. Возвращается тот спустя полчаса или час — во всяком случае, всегда до того, как часы бьют десять пополудни. Возвращается грустный и молчаливый. Ночью нередко на слёзы его пробивает. Это я и по себе знаю. В кабинете вызванного слугу сажают в кресло, перед ним на столе горит трёхсвечник, сбоку зеркала стоят. Господин, стоя сзади, спрашивает, «что грызёт твою душу», но, кажется, не ждёт словесного ответа — потому что очень скоро после его вопроса наступает странный сон. После пробуждения слугу быстро выставляют прочь. Никогда одного и того же слугу не вызывают дважды подряд. Никогда между вызовами не бывает менее трёх дней. На прямой мой вопрос, зачем нужно всё это — свечи, зеркала — господин ответил про обычную лекарскую проверку. Среди вас, почтенные братья, есть и лекаря — вот и сами судите, насколько сие обычно.
Хотелось бы мне узнать, что снится остальным, посаженным между зеркалами. Но вряд ли кто ответит — я бы и сам отвечать не стал даже другу, а вам, почтенные братья, говорю лишь потому, что обязан отчётом. Уж больно тяжко всё это вспоминать — самые поганые повороты жизни. То, что лучше бы навсегда забыть.
Ну, пока я так лежал и думал, начало светать, а в седьмом часу мы уж встали. И закрутился обычный день. После завтрака взял я корзины да и отправился в город, за покупками. Спросился, конечно, у поваров наших, для порядку. А у Халти и спрашивать не стал — тот вообще, как мне думается, сообразил, что кончится скоро его время и что быть ему снова под Тангилем до зимы — так лучше уж не цепляться за власть, а дождаться, пока Тангиль уйдёт, и самому старшим стать, не временным уже, а постоянным. Поэтому он особо ни во что не вмешивался, не надзирал за всеми тщательно, как это Тангиль делал. А Тангиль, по-моему, потому так старался, что самым старым тут себя чувствовал. Раньше всех у господина оказался, дольше всех здесь живёт — а значит, как бы и сам немножечко господин.
