Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота
Кликнул Халти, велел ему мазь тигрового листа принести. Я и не слыхал про такую. И ещё отвар из белодольника — про тот слышал, жар он сбивает.
Потом, когда вернулся Халти, велел мне господин встать, догола раздеться, и начал меня мазью этой мазать. Долго мазал, тщательно — от пяток до подбородка, полфлакона извёл. Сказал — потерпи, скоро слегка пощипывать станет. И покуда не начнёт щипать, надо мне стоять или сидеть, но не ложиться, а как начнёт — можно и прилечь. До ужина мне разрешено тут, в людской, остаться, завтрак и обед мне, как и Тангилю, принесут. А вот на ужин я и сам прийти смогу, ибо нечего тяжко больным себя воображать.
С тем и ушёл он, и ребята ушли. Одни мы с Тангилем остались.
И вот тут оно и началось! Когда мазал меня господин, я ничего и не чувствовал, кроме прикосновения его осторожных ладоней. Потом потеплела кожа, а дальше — больше. Начало припекать, а потом и вовсе жечь, точно в костре! И всюду, кроме головы — всюду, где намазано было! Почудилось, будто меня живьём жгут — такая боль накатила! Вспомнился мне дядюшка Химарай — когда тот лупил, казалось, что уж больнее и быть не может. Может, да ещё как! Я стоять не смог, бегать начал из угла в угол. А Тангиль со своего тюфяка посмеивается:
— Что, впервые с тигровой мазью познакомился? Ну так терпи теперь. Крепкая штука! Видать, озлился на тебя за что-то господин, коли ею намазал. От крапивной лихорадки можно ж было ещё и мазью из чёртова корня, от того никакой боли. Хотя и действует не так скоро, за три дня с него лихорадка проходит. Что ж ты такого сожрал, а? Вроде бы ешь всё то же, что и остальные? Или что-то утянул из кладовых?
— Сказано ведь, — ответил я, — ночной кошмар. Вот мне и ночной кошмар приснился.
— И какой же? — полюбопытствовал Тангиль. Скучно ему тут, на тюфяке, было, вот и дал языку волю.
— Приснился мне господин наш, — протяжно заговорил я. — Будто стоит он на высокой горе, в том халате своём чёрном, только перетянут халат поясом, а на поясе — ножи метательные. Глаза у него прищурены, смотрят насмешливо. А мы все у подножия горы стоим, кругом, друг друга за руки держим. И хоть высока та гора, а всё равно виден он нам, точно в паре шагов. Стоим мы, значит, все — и нынешние его слуги, и те, кто раньше ему служил. Вокруг вечер уже, солнце почти село, только самый краешек над горой краснеется. А господин снимает с пояса нож — и кидает вниз. Впился тот нож в Дамиля — прямо в горло. Хлынула кровь, рухнул Дамиль на камни — и пропал, будто и вовсе не было. А мы заново руки сцепили, и уже стал наш круг. Потом господин кинул другой нож — и Халти прямиком в глаз. И тоже не стало Халти. Следующим Гайян стал, а за ним и братец его Амихи. Потом, уж извини, в тебя ножик прилетел. Точнёхонько в сердце вонзился. Всё меньше нас становилось, и вот уж Алая прирезало. И чую — сейчас мой черёд настанет. Оглянулся — а сзади стоит чёрная телега, и свалены на ней трупы тех, кому ножик достался господский. Лошадей нет, просто телега. А господин мне сверху рукой кажет, чтобы, значит, поближе я подошёл. И такой жутью меня обдало… Тут-то я и проснулся, а уже утро, и болит всё.
Язык у меня, как вы знаете, без костей, но этот сон я не от начала до конца выдумал. Было дело, видел я господина Алаглани на горе, а мы все, сцепившись за руки, под горою стояли. И тоже солнце за горизонт опускалось. Только не кидал он в нас ножики, а ходил меж нами его безымянный кот, мурлыкал, об ноги тёрся, но было от того в груди холодно и тревожно. А про ножики я сочинил, чтобы послушать, как Тангиль на то ответит.
— Дурной у тебя сон, — ответил Тангиль. — Видать, и впрямь от беса. Чтобы господин наш, да зарезал слугу своего? Да знаешь ли ты, что я бы сам на нож пошёл, чтобы его спасти? И не только я! Скольких он от беды лютой избавил.
— Ну а как же те, кто неугоден ему? — полюбопытствовал я. — Кого на телеге увезли? Может, их косточки давно уже воронами склёваны!
— Вот коли мог бы я сейчас встать, — сурово сказал Тангиль, — то подзатыльником бы ты не отделался. Я бы тебе рожу набок своротил. Ужели ты господина нашего за разбойника держишь?
— Ну а всё же, — не сдавался я, — куда их увозят?
— Куда надо, туда и увозят! — припечатал Тангиль. — И вообще, хватит глупый разговор вести. То ли не проснулся ты до конца, то ли демон тебе яду не только в кожу впрыснул…
Ну, пока он мне всё это говорил, боль послабее стала, а вскоре и просто в теплоту перешла. Потяжелели у меня веки, повело в сон — и улёгся я на тюфяк, провалился как в пустоту. Если и снилось что, совсем не помню. Пробудился от того, что тормошат — завтрак принесли. Поел через силу, не хотелось вовсе, и обратно спать залёг. То же и с обедом.
А потом проснулся, сел — гляжу в окошко и вижу: солнце уж заходит, значит, дело к ужину движется. А голова ясная, не болит, не звенит, кожу осмотрел — пупырышки крапивные исчезли почти, в мельчайшие точечки красноватые стянулись. И ощутил я в себе силу. Тут же натянул штаны да рубаху — и думать начал.
Завтра обязательно надо будет выпроситься за припасами, на рынок. И не к лавочнику пойду, а в Нижний Город. Пускай всё время на то убью, а зато послушаю, что в народе говорят насчёт событий в Башне Закона. Ведь побег оттуда — дело неслыханное, а что одним узником меньше стало — про то молва непременно пойдёт. Невозможно такие дела в тайне удержать.
А вот дальше — уже сложнее мне придётся. Установить, что господин Алаглани чародей — это даже не полдела, а так, четверть. Вот как он их, чары, творит, через что — посложнее будет разнюхать. Для этого ведь при нём надо бывать, а моё здешнее положение не очень для того удобное. Работы в саду и в сарае, работы по кухне, в город за припасами… господина, случается, целыми днями и не вижу. Ну, кое-что через Алая выведать можно, но умён Алай и даже по случайным вопросам кое о чём может догадаться… И потому спрашивать его с большой осторожностью надо.
Пока я над всякими планами да раскладами размышлял, время к ужину подошло. Заявился Халти, спросил, как я, жив ли, тащить ли мне сюда жратву или сам выйду. Я, конечно, сказал, что сам, что здоровее меня только быки у зажиточного селянина.
Да, простите, что сам не догадался пояснить: мы уже пару недель как не во дворе за столом на трапезу собирались, а в доме. Всё-таки прохладно уже стало, и Тангиль сказал: как первый ледок на лужах к утру появится, дадут нам другую одёжку, потеплее. А к зиме вообще и тулупы дадут, и шапки, и руковицы.
Так вот, трапезничали мы в доме, в том же крыле, что и людская. Там есть просторная горница, обеденная. В длину локтей двадцать будет, в ширину двенадцать. Большое окно, выходит на юг. Длинный стол стоит, лавки, по стенам пучки ароматных трав развешаны — вот и вся, почитай, обстановка.
Ну, поели мы пшёнки со свининой, напились горячего отвара — да и пошли обратно в людскую. Всё-таки погорячился я, сказав Халти, что как бык здоров. Чуял я в себе какую-то неправильную лёгкость да звонкость, и перед глазами чуток плыло. Да, понимаю, и тогда понимал — не из-за мази тигриной это, а от листа ветродуя, которого я тогда лишку взял. Вообще-то ведь ветродуй не для того используют. Он от почек больных, и не отвар пить, а толчёный порошок с другими какими-то порошками лекаря смешивают и пилюли делают. И задумался я тогда: а ведомо ли господину Алаглани, что у листа ветродуя и другое применение есть? Лекарь господин Алаглани, конечно, знатный, да и чародей вдобавок, а вот откуда ему хитрую науку знать?
Но слушайте, что дальше было. Чуть только пошёл у нас в людской разговор интересный, про нечисть всякую, пришёл Алай и сказал, что господин меня кличет. Разом замолчали все, будто и в самом деле мохнатого домовика увидали. А я поднялся с топчана своего и — нечего делать! — пошёл вслед за Алаем. Дорогой шепнул ему:
— Не знаешь, зачем это я понадобился?
Вздохнул Алай и сообщил:
— Там зеркала уже стоят. И свечи.
Вот так, значит. Два месяца с лишком господин не проверял моё здоровье, а сейчас, значит, вздумалось. Может, из-за «крапивной лихорадки»? Но и я понимал, и вы, надеюсь, понимаете, что лихорадка тут совсем даже ни при чём.
Вошли мы с Алаем вместе в кабинет. Господин не за столом на сей раз был, а стоял у окна, спиной к нам, и сейчас в том окне уже не солнце закатное виднелось, а густые синие сумерки. Кот сидел у него на левом плече — взъерошенный какой-то, и не чувствовалось в нём сейчас важности.
— Алай, — сказал господин, не обернувшись, — ты можешь сегодня ночевать в людской. Ступай же.
— Да, господин мой, — поклонился Алай и тихонько вышел за дверь. Как ни тревожно мне сейчас было, а подумал я: далеко вышел или подслушивает? И где подслушивает? Неужто всё-таки на чердаке?
А на столе действительно стояли зеркала, и горели на подсвечнике три тонкие белые свечи. Гостевое кресло было выдвинуто так, что если сесть в него, то лицо сидящего и зеркала оказались бы равноудалены друг от друга.
