Дом Одиссея - Клэр Норт
Ей известно, что известно ему, хотя, само собой, она никогда этого не скажет. Мужчина поет для царицы Итаки? Это непозволительно. Но что, если чужестранец, незнакомый с правилами приличия, случайно запоет в цветущем саду под открытым окном?
Что ж.
Ох уж эти волнующие совпадения.
Они случаются.
И будут случаться.
Поэтому в темноту и только для нее летит песня Кенамона.
А двумя днями позже прибывают спартанцы.
Глава 13
На спартанских кораблях алые паруса, но, если вы все-таки не заметили, как они входят в бухту, об этом сообщат их барабаны.
Они отбивают ровный ритм, и каждый удар – это натянутые жилы, скрип зубов, взмах руки и согнутые спины гребцов, налегающих на весла. Бум-бум-бум-бум.
Они появляются с юга, с первыми лучами солнца направившись в гавань Итаки. Рыбацкие лодчонки разбегаются в стороны перед ними, а рыбачащие в них вдовы и девушки прячут лица за покрывалами, спешно направляясь к берегу с утренним уловом, бьющимся об израненные ракушками ноги.
Бум-бум-бум-бум.
На корме самого большого судна установлен навес, и его шелковые полотна трепещут на ветру. Они вышиты золотой нитью, а на некоторых до сих пор видны изображения коня, моря, павшего города, откуда они были украдены, сдернуты прямо с царского ложа, чтобы теперь украшать палубу корабля. Служанки с золотыми браслетами на руках и поблекшими белыми шрамами на спинах держат блюда с фигами и финиками, виноградом и соленой рыбой, угождая хозяевам, а барабанщик, одетый в совершенно очаровательную набедренную повязку, так мало оставляющую воображению, отбивает свой ритм. Немногие мужчины могут безнаказанно оголить ягодицы до такой степени прямо на работе, но у спартанцев всегда были довольно четкие представления о мужской красоте, и хотя в дальнейшем это может привести к токсичным последствиям для всего общества, прямо сейчас я двумя руками «за».
Бум-бум-бум-бум.
Воины, расхаживающие по палубе, тоже выбраны за свою красоту, хотя идеал, определяющий ее меру, весьма непрост. «Красота» ветерана Трои основана на шрамах; также должны присутствовать мрачный взгляд и рот, который нечасто искривляет улыбка. Высокие и широкие образчики ценятся выше своих более мелких, юрких соратников, которым, однако, удалось выжить в войне так же, как и их мощным собратьям, ведь при помощи острого меча и острого ума отрубить руку врага не сложнее, чем при помощи мощного удара и крепкой мускулатуры. Но поэты о войне говорят совсем не так: в их рассказах великаны и львы, грохот щитов и рев могучих воителей; а в Спарте, хоть они и делают вид, что им не до поэтов, тем не менее очень серьезно относятся к их словам. И вот это скопление отборной мужественности, этот парад мускулистой самцовости размещается на палубах шести кораблей с алыми парусами, приближающихся к Итаке под бой барабанов из воловьей кожи.
Бум-бум-бум-бум!
Пенелопу будит Автоноя, к тому времени успевшая поставить на ноги половину дворца. Эос уже спешит на ферму Лаэрта с предупреждением для скрывающихся там микенцев; Меланта расталкивает Пилада.
– Ты уверена, что это спартанцы? – уточняет Пенелопа, уже зная ответ.
– Если только мы не ждем в гости другого царя, который плавает под красными парусами и украшает корабли копьями, – отвечает Автоноя, помогая Пенелопе закрепить покрывало.
Даже несмотря на то что на веслах у спартанцев весьма мускулистые ребята, солнце успевает заметно подняться над горизонтом, перекрашивая серебро моря в золото, когда их корабли все-таки входят в порт. Вход в гавань не слишком широк, да и причалы не рассчитаны на такое количество больших судов. Прочие, меньшие, суда торговцев с севера и поставщиков янтаря и олова вынуждены отплыть, чтобы дать место царскому флоту. Обычно подобное сопровождается массой жалоб и горьких упреков, но не сегодня. Даже самые просоленные морские волки держат рот на замке, когда в порту появляются такие военные корабли.
Вся эта суета и неразбериха заметно портят торжественность момента. Завзятые циники могли бы предположить, что это в некотором роде радует итакийцев, стоящих у кромки воды.
– Незачем иметь большой корабль, если не умеешь им управлять, – бормочет Пейсенор, старый советник, которого выдернули из постели раньше, чем ему бы хотелось, причем подол лучшей его тоги оказался слегка грязноват.
– Я слышал, Менелай «приобрел» свой флот в Тиринфе, – задумчиво сообщает Медон под бой барабанов, звучащий, несмотря на уже совершенно неритмичные движения судов. – Объяснил тамошнему царю, что его городу будет лучше под любящей и заботливой рукой щедрой Спарты, а чтобы Спарта могла как следует позаботиться об упомянутом городе, нужно передать под ее контроль тиринфский флот, житницы и склады древесины. Совершенно по-дружески, так сказать, по-соседски.
– Тебя это удивляет? – цедит Эгиптий. – Еще до того как Агамемнон назначил себя царем всех греков, эти братцы проворачивали подобное. Их остановило лишь заключение союзов между более слабыми царями, а в наши дни союзы…
Он замолкает. На самом деле Эгиптий понятия не имеет, как обстоит дело с союзами в нынешней Греции, но он абсолютно уверен, что не так хорошо, как во времена его юности.
Пенелопа не говорит ничего. Когда разговаривают мужчины, для нее это обычное дело. Было время, когда ее сын Телемах стоял на пристани рядом с ней и сыпал вопросами: «Мамочка, а что это за огромный корабль?» или «Мамочка, а почему Агамемнон – царь царей? Он что, правда-правда такой мудрый и добрый или просто очень сильный?»
В таком случае Пенелопа могла ответить – не как царица, само собой, а как мать. Это было допустимо, и она никогда не говорила ничего провокационного, а потому в некотором роде одно присутствие ее сына давало ей возможность быть услышанной. Но Телемах исчез, и сейчас, когда солнце все выше поднимается над Итакой, от его отсутствия скручивает все ее нутро. Она знает, что должна бояться этих красных кораблей, дрожать при мысли о том, что последует, кого или что они привезут, и все же сейчас – да, сейчас – она тянется рукой к тому месту, где всегда стоял ее сын, которого теперь нет, и боль пронзает ее насквозь.
Пилад появляется, лишь когда самый большой и величественный корабль спартанцев наконец занимает свое место и на берег кидают канаты. На нем полная броня, его шлем отполирован, поножи сияют на солнце, меч бьется о бедро. Эгиптий смотрит на него как на ребенка с деревянным оружием. Пейсенор, похоже, немного завидует юноше, старательно выпячивая грудь и выпрямляя спину. Пенелопа кидает на него взгляд и тут же отворачивается, благодарная за то, что под покрывалом не видно ее закаченных глаз.
Позади него стоят женихи. Антиной и его отец; Эвримах со своим. Даже Кенамон пришел посмотреть, что за знамение несут эти алые паруса. До него доходило множество слухов об этом Менелае – многие люди, никогда не видевшие львов, сравнивали его с этим зверем, и Кенамону, который как раз-таки видел льва и знал, что в высокой траве таятся охотящиеся львицы, которых не видно, очень хочется узнать, что имели в виду поэты.
Барабаны замолкают.
Их стук за утро стал настолько привычным, что люди в городе почти не обращали на него внимания, и он служил фоном для людских голосов, скрипа снастей и криков чаек. Его исчезновение заставляет и их замолкнуть. С борта спускают трап, и отряд воинов в сияющей бронзовой броне и шлемах с красными плюмажами сбегает – действительно сбегает, и это выглядит так мужественно – на причал. Там они выстраиваются в две шеренги по обе стороны трапа, пятками нависая над водой в попытке оставить место хотя бы для узкого коридора. Выстроившись, они трижды вздымают копья к небу и кричат:
– Менелай! Менелай! Менелай!
Есть два пути, по которым может пройти такая встреча, как эта. Во многих городах почти всех земель за таким громким кличем последовали бы дикие, восторженные аплодисменты, радостные возгласы, топот ног и крики «Да здравствует Менелай, герой Трои!». Возможно, именно этого здесь хотели
