Дом Одиссея - Клэр Норт
Пилад сидит рядом с Пенелопой, на почетном месте, во главе стола; поют поэты, но в зале ни шороха. И почетный гость угрюмо ковыряется в еде, внося свою мрачную ноту в напряженную атмосферу зала. Позади них стоит кресло, которое занял бы Одиссей, будь он здесь. Пенелопа никогда не занимает место мужа – такое могла бы устроить Клитемнестра, чтобы люди смотрели на нее и думали: «Уж у нее-то спеси хватает, это точно». Вместо этого она всегда устраивается чуть ниже и в стороне от него, словно охраняя пустое кресло вместе со старым псом Одиссея, Аргосом.
Нынче вечером приглашенный поэт поет песни во славу Агамемнона. Всегда полезно спеть о том, что может порадовать гостя, но Пиладу, похоже, не до песен. Пенелопа пытается завязать вежливую беседу – в этом искусстве она не сильна, поскольку чаще полагается на желание других поговорить о себе, – но без особого успеха.
Женихи не смотрят на нее, и это непривычно, поэтому она, пользуясь случаем, разглядывает их, изучая каждого под прикрытием покрывала с прямотой, обычно непозволительной для скромной женщины. Сегодня они сгорбились, съежились за столами, словно стервятники, завернувшиеся в потрепанные крылья. Они что-то скрывают, она в этом уверена.
Все, кроме одного. Кенамон, египтянин, чужой как среди своего народа, так и в этом зале, поднимает глаза, едва ее взгляд останавливается на нем, и улыбается.
Его реакция возмутительна, неприемлема. Пенелопа резко отворачивается, но и этого внезапного движения недостаточно, чтобы отвлечь Пилада от страданий, а вот рука Эос взлетает к плечу госпожи в жесте недоумения и поддержки.
Мужчины не улыбаются Пенелопе.
Они самодовольно ухмыляются, похотливо щерятся, заискивающе растягивают губы. Они жалуются или торгуются.
Но никогда не улыбаются так, словно искренне рады ее видеть. Даже Одиссею, когда они впервые встретились много-много лет назад, пришлось учиться выказывать радость при встрече с женой. Она была спартанской царевной, матерью его ребенка, царицей Итаки, и все эти роли почти не оставляли ей времени ни на что другое, не говоря уже о том, чтобы побыть женщиной, истинной и свободной.
Кенамон улыбается, при этом кажется, будто улыбка адресована именно ей. Женщине, прячущейся под покрывалом. Пенелопе. Это удивляет и тревожит не меньше, чем холодность и молчаливость обычно громких женихов.
Я двигаюсь по залу, пробегаю пальцами по волосам Кенамона. От него пахнет солью и кедром, воспоминания о прежних романах и разбитых сердцах шлейфом тянутся за ним из его родных земель. Он выполнил свой долг, думается ему: по велению брата приплыл на Итаку ухаживать за царицей – и теперь может возвращаться домой с очередной неудачей. Так почему же не возвращается? Он не знает.
«Молись мне, – шепчу я ему на ухо. – Молись Афродите. Я научу тебя, как понять себя, полюбить себя, полюбить весь мир».
Он не слышит меня. Его молитвы обращены к соколу Гору, который отправился в дальние края, чтобы затем вернуться на родину и мечом добиться правосудия. Я встретила Гора как-то раз на острове, поглощенном морем, и пусть наличие клюва было непривычным опытом, однако в целом день вышел весьма плодотворным и приятным. Но при всех его достоинствах этот бог-защитник, без сомнений, не прислушивается к молитвам смертных, летящим из-за моря.
«Молись мне, – шепчу я. – Молись…»
И тут ощущаю еще одну силу.
Окутанная мягким серебристым свечением, она плывет по залу, одновременно видимая и не видимая для глаз смертных.
На ней наряд старого пастуха, и, если вдруг какой-то смертный поднимет глаза и заметит ее, перед ним предстанет сгорбленный, беззубый старик. Тут он отвернется и сразу же забудет все увиденное; вот таким образом, будучи одновременно здесь и не здесь, Афина, богиня войны и мудрости, появляется на пиру.
Я тут же выпрямляюсь, борясь с желанием одернуть тунику, убрать волосы с лица и расправить плечи, чтобы соответствовать ее божественному величию. Никому не затмить Афину на ее поприще, но я и не рвусь, наслаждаясь собственной силой и красотой, мое сияние сейчас скрыто от людских глаз, иначе этот пир превратился бы в весьма захватывающую, но совершенно беспорядочную оргию всего лишь от малой толики моего божественного аромата. Ее взгляд на мгновение задерживается на мне, и она тут же отворачивается, направляясь к камину, неподалеку от которого поют поэты, и по пути придав их мелодиям звучность, а словам – новый смысл. Та строчка, что должна была прославлять могущество Ареса, превращается в хвалу могучему копью Афины. Арес хоть и силен, но далеко не мудр. Он не тратит столько времени, сколько Афина, на копание в душах тех, кто песнями славит великих воителей.
Она устраивается на табурете у очага, и я с осторожным изяществом опускаю тело на сиденье перед ней, подавляя желание послать ей воздушный поцелуй через разделяющий нас проход. Подобный знак привязанности лишь разозлил бы ее. Это и ее трагедия, и моя.
– Афина, – щебечу я, придерживая волну великолепного аромата от моей взметнувшейся тоги, иначе баллада сидящих неподалеку мужчин приобретет откровенно непристойный характер, – как приятно тебя видеть.
– Сестра, – отвечает та, – не ожидала встретить тебя на Итаке. Скорее где-нибудь в храмах Коринфа или в очередной увитой цветами беседке.
– Неужели на западных островах совсем нет любви? – удивляюсь я. – Неужели здесь не встречается поистине пылкая страсть? Возьми, к примеру, Пенелопу. – Ее глаза вспыхивают, но она умело сдерживает гнев, силу, рев своего пламени – необычно для Афины. – Как увлекательно наблюдать за женщиной, которая, будучи еще новобрачной, получала столько удовольствия от изучения и исследования желаний своего тела, – я продолжаю, чуть склонив голову набок, изучать лицо сестрицы, – которая помнит, каково это – быть любимой и лелеемой, знает, что такое дыхание страсти, и все же запрещает себе все это. Когда-то она вспоминала эти чувства, но даже это уже в прошлом, запрещено, забыто, потому что здесь таятся опасность – огромная опасность в любви – и огромная сила! Думаю, ей это известно лучше, чем остальным ее сверстникам. Это очень увлекательно, не так ли? Когда она наконец-то даст себе волю, это будет великолепное зрелище, это будет гимн наслаждению, от которого вспыхнет даже Олимп, это будет…
– Довольно, сестра! – рявкает Афина, и вот оно опять, ее скрытое пламя, которому она не позволяет запылать. Я радушно улыбаюсь ей, подпирая рукой подбородок. Афина избегает моего взгляда.
– А как там Одиссей? – спрашиваю у нее. – Я видела, как ты наблюдала за Огигией пару ночей назад. Калипсо потрясающе гибкая… и изобретательная! Так освежает, не правда ли, – видеть, как мужчина дает себе волю, полностью доверяя свое тело женщине, покоряется, так сказать, мудрости той, чья чувственность столь отточенно восхитительна, что от этого выигрывают оба.
– Одиссей будет свободен. – Она едва не рычит, цедя слова сквозь сжатые зубы, но сомневаюсь, что сама это замечает. – Посейдон отправляется в южные моря – его не будет несколько лун. Я все устроила. Отец даст согласие. Гермес полетит к Калипсо, та поможет Одиссею построить плот…
– А что потом? Он вернется в этот прелестный маленький дворец и обнаружит здесь сотню мужчин, которых его возвращение вовсе не обрадует? Ты поэтому здесь, сестрица? Чтобы проверить, что ждет твоего волосатого красавца Одиссея? Ничего, кстати, не имею против волос, а какая у него грудь, какие ноги, и этот шрам! Я могла бы часами водить по нему пальцем…
– Зачем ты здесь, сестра?
Один вздох отделяет ее от грубости, ее, богиню мудрости, не нашедшую ответа, избегающую моего веселого взгляда. Я тихонько вздыхаю, все понимая, и склоняюсь ближе, чтобы взять ее за руку. Она вздрагивает, но руку не отнимает. Из всех богов лишь она и Артемида могут сопротивляться моей власти, даже если Афина сомневается, пряча сомнения в глубине своего сердца, о, как она сомневается, что это правда.
– О, дорогая моя, – вздыхаю я. – Ты боишься. – Она ощетинивается, готовая зарычать,
