Ричард Морган - Сталь остается

— В таком случае скажи, — мило улыбнулась она, — помогли ли твои нетрадиционные методы пролить свет на местонахождение Шерин?

— Пока порадовать нечем. Солт-Уоррен зашит, как сфинктер у покойника. Придется пойти обходным путем, а это займет какое-то время. — Он усмехнулся. — Надо, так сказать, смазать проход.

Ишил отпрянула от него с презрительной гримасой, как обиженная кошка.

— Фу! Разве обязательно быть таким грубым?

— Да еще перед слугами.

— Что ты имеешь в виду?

Рингил показал пальцем за спину, но когда обернулся, увидел, что девушки уже нет — она упорхнула совершенно бесшумно, оставив их с Ишил наедине. Винить ее он не стал бы — мать славилась крутым нравом.

— Неважно. — Рингил устало махнул рукой. — В общем, сдвиги есть, но незначительные. И давай не будем пока об этом.

— Тем не менее он хочет тебя видеть.

— Кто?

— Твой отец, конечно, — повысила голос Ишил. — Или ты не слышал, что я сказала? Он наверху, с гостем. Они ждут тебя.

Рингил опустил локти на стол. Положил перед собой руки. Сомкнул пальцы. Посмотрел на получившийся замок.

— Прямо сейчас?

Голос прозвучал бесстрастно.

— Да, сейчас. И он не в лучшем расположении духа. Так что ступай.

Юбки снова прошелестели по полу. Ему вдруг как будто прошлись наждаком по нервам. Ишил уже дошла до конца стола, когда поняла, что он не спешит следовать за ней. Она повернулась и уперлась в сына давно знакомым взглядом, на который он даже не потрудился ответить.

— Ты идешь или нет?

— Догадайся сама.

— Гил, ты же обещал. Так не помогают.

— Если Гингрен хочет поговорить со мной, пусть спускается сюда. — Рингил сделал широкий жест рукой. — Здесь достаточно приватно, и нам никто не помешает.

— Хочешь, чтобы он привел гостей в кухню? — в ужасе спросила Ишил.

— Нет. — Теперь Рингил взглянул на нее. — Я хочу, чтобы он оставил меня в покое, но если такой вариант не проходит, то хотя бы посмотрим, как сильно ему не терпится со мной потолковать. Согласна?

Она постояла еще пару секунд, потом, когда он не отвел глаз и даже не шевельнулся, повернулась без слов и поднялась по ступенькам. Рингил проводил ее взглядом, сел поудобнее и оглядел пустую кухню, то ли желая убедиться в отсутствии свидетелей, то ли с надеждой обнаружить аудиторию. Потом потер руки и вздохнул.

И тут же у него за спиной бледным молчаливым призраком материализовалась та девушка-служанка. Он вздрогнул от неожиданности, а она протянула деревянную кружку с крышкой, из-под которой выползали тонкие змейки пара.

— Чай, господин, — едва слышно произнесла она.

Рингил дернул плечами.

— В следующий раз так не делай. Ты меня напугала.

— Простите, господин.

— Ладно. Поставь сюда.

Девушка оставила кружку с отваром и удалилась так же бесшумно, как и появилась. Он подождал, пока она уйдет, потом сдвинул крышку и, наклонившись, вдохнул горький аромат трав. Влажный, жаркий пар облепил усталые глаза. Отвар был еще слишком горячий, чтобы пить, и несколько секунд Рингил просто рассматривал темное, искаженное отражение своего сжатого ладонями лица, словно оно могло свариться и исчезнуть наравне с зыбкими дымками. Наконец он осторожно отодвинул кружку в сторону, наклонился вперед и, уткнувшись подбородком в сложенные руки, уставился в пустоту.

Тяжелые шаги обутых в сапоги ног. Он услышал их, и внезапно что-то — может быть, подхваченное в утреннем тумане ведьмовское прозрение или дар того призрачного смеха, что тронул его играючи, приглашая следовать за собой, — шепнуло ему, чего нужно ждать. Впрочем, возможно, то было остаточное действие крина, галлюцинаторный эффект, знакомый едва ли не всем, кто пользовался этим средством. Так или иначе, позднее уже протрезвевший Рингил никак не мог отделаться от ощущения открывшегося ему заранее знания, предчувствия будущего, пришедшего за мгновение до того, как шаги остановились и в дверном проеме возникли две темные фигуры. Он поднялся из-за стола с этим чувством, уже подготовленный, настороженный, собранный, но с той усталостью в движениях, что могла быть принята за покорность.

— А, Рингил! — Громкий голос Гингрена разлетелся по кухне, однако за добродушием, как шаг не в ногу, проскользнула фальшивая нотка. — Твоя мать сказала, что мы найдем тебя здесь.

— Она не ошиблась.

Секунду отец и сын смотрели друг на друга, словно сошедшиеся против воли дуэлянты. За те годы, что они не виделись, Гингрен слегка раздался в талии, черты лица немного расплылись и смазались — как от хорошей жизни, так и от бессонной ночи, — но в прочих отношениях остался, каким был всегда. Тот же неуступчивый взгляд, ни малейшего намека на сожаление. Сын тоже практически не изменился, как ни искал отец что-то новое. Впрочем, за те дни, что прошли после его возвращения, Гингрен особенно и не присматривался. Они, конечно, встречались в разных частях дома, но при каждой такой встрече либо один, либо другой разговаривал с кем-то третьим, и этот третий служил чем-то вроде прокладки, барьера, а в конечном счете и повода, чтобы ограничить общение кивком или несколькими ничего не значащими словами. Часы их активности совпадали не больше, чем раньше, полтора десятка лет назад, и никто в доме, включая Ишил, не видел смысла сводить отца и сына вместе, подтягивать друг к другу ближе, чем они определили сами.

Но сейчас…

И тут наконец причина открылась ему со всей ясностью, как нечто вывалившееся из лопнувшего по шву мешка. Тихий, незаметный, легкий на ногу, хотя годы уже посеребрили виски, в комнату вошел Мурмин Каад.

— Добрый день, мастер Рингил.

Рингил выпрямился.

— Ха! Кот заговорил.

Гингрен сразу понял, что означает сковавшая сына неподвижность, и поднял руку, предостерегая своего спутника.

— Верховный судья Каад пришел сюда по моему приглашению. Он хочет поговорить с тобой.

Рингил уперся взглядом в одну точку, смотрел строго перед собой.

— Пусть говорит.

После короткой заминки Гингрен кивнул. Каад шагнул к столу, осторожно вытащил из-под него грубо сколоченную табуретку и уселся с выражением насмешливого великодушия человека, согласного по такому случаю обойтись без подобающих его чину церемоний и даже без мягкого сиденья. Сев, он поправил одежду, положил руки на поцарапанную столешницу и сомкнул пальцы, на одном из которых красовался серебряный перстень с золотой вставкой и гербом канцелярии.

— Мне доставляет удовольствие, — начал он официальным тоном, — приветствовать возвратившегося в город одного из славнейших его сыновей.