Денис Луженский - Сны чужие

Ты идешь по поселку, испытывая какое-то жуткое чувство нереальности происходящего. В голове бьются вопросы, бессильные и, в сущности, уже бесполезные: Кто это сделал?! За что?!…

Площадь, усеянная убитыми жителями, остается позади. Ты идешь по единственной узкой улочке между двумя рядами плотно прижатых друг к другу плетеных оград двориков… Поле боя сменяется полем бойни… Перебив взрослых мужчин и молодых парней, способных оказать хоть сколько-нибудь серьезное сопротивление, нападавшие разошлись по домам, безжалостно истребляя все живое - женщин, детей, стариков, даже домашних животных… Ад - возникает в голове короткое и страшное слово… Ад и резня… Взгляд блуждает по останкам того, что еще совсем недавно было местом, где вовсю кипела мирная жизнь. Теперь оно стало прибежищем смерти…

Вот посреди пыльной улочки лежит тело девочки-подростка, разрубленное почти надвое от плеча до пояса. Рубили, похоже, наотмашь в спину. Лицо бедняжки скрыто придорожной травой и ты рад, что не можешь его увидеть…

Вот на пороге дома раскинулась обнаженная молодая женщина. Она, с виду, совсем не пострадала. И даже глаза смотрят на плывущие в вышине предрассветные облака почти осмысленно. Только посмотрев в них, ты отшатывается прочь - словно в черный омут заглянул, где от самого дна до поверхности: боль… боль… боль…

А совсем рядом, всего в паре шагов, - двое мертвых ребятишек. Мальчик и девочка, совсем еще маленькие, быть может - ее дети. Глаз мальчика тебе не видно, а девочка и сейчас смотрит на мир так, как, должно быть, смотрела при жизни - удивленно и растерянно. И от этого взгляда перехватывает дыхание, а кулаки сжимаются до хруста в суставах…

Постой! Кто это стоит там, в проеме двери?!… Неужели…

Сердце останавливается едва начав биться, а пустившиеся бегом ноги врастают в землю. К широкому дверному косяку прислонился мертвый старик. Ему не дает упасть короткое толстое копье, насквозь пробившее впалую грудь и глубоко вошедшее в дерево стены. Совсем белые от седины волосы осторожно шевелит бродяга-ветер. Глаза мертвеца приоткрыты, в них навеки застыло отчаянное непонимание происходящего…

Покачиваясь, будто пьяный, ошеломленный увиденным и задыхающийся от запахов крови, гари и тления, ты приходишь в себя только на берегу реки. Бежать, бежать отсюда, из этого места, оскверненного убийством!

В заполнившей сознание темной пелене вдруг ярким бликом вспыхивает воспоминание: освещенный десятками масляных ламп и чадных факелов каменный коридор… свет отражается на лезвиях, яростно кромсающих полумрак… звон и крики отражаются от стен, болезненно ударяют в уши…

"…Не останавливайся, мой мальчик! Скорее!"

Нет, нельзя вспоминать! Это все не твое! Не твое!

Сжав кулаки до боли, мчишься, не разбирая дороги… Прочь! Прочь!…

Ты сразу понимаешь кто перед тобой, едва разглядел лежащие на берегу тела. Мертвецов четверо. На троих из них тускло серебрятся одинаковые безрукавки из железных колец. Похоже, нападение застало воинов врасплох: один убит брошенным в спину топором, от удара которого не смогла спасти даже кольчуга. Другой успел вытянуть меч наполовину, прежде чем второй топор вошел ему в левую скулу. Третий все же вступил в бой… и проиграл.

Жалости к мертвецам на сей раз не возникает, ибо эти трое, несомненно, одни из тех, кто устроил в деревне бойню. Запоздавшее возмездие в лице воина-одиночки настигло их на речном берегу. Герой тоже не сумел уйти отсюда - остался сидеть на траве, у поваленного бурей ствола могучего дерева. Голова опущена почти на самые колени, будто фэйюра неожиданно сморил сон. Из рассеченной головы еще сочится кровь, пропитывая спадающие на плечи длинные жесткие волосы огненно-рыжего цвета.

Не похож этот рыжий на крестьянина. И определенно не ночевал в каком-нибудь из домов деревни, иначе лежал бы сейчас за тыном, а вовсе не здесь, на речном берегу. Кто он такой? Как оказался здесь в столь ранний час? Как вышло, что его противников оказалось только трое?

Все вопросы разом теряют значение, потому что рыжеволосый мститель вдруг издает отчетливый стон и тяжело откидывается на древесный ствол. Серо-зеленые глаза, мутные от боли, сосредотачиваются на стоящем перед ним незнакомце. Правая рука, до сих пор скрытая вытянутыми ногами, медленно поднимается вверх, на миг показывается лезвие узкого и длинного клинка, обильно покрытое запекшейся кровью… Потом рука бессильно падает вниз, раненый снова стонет и пытается что-то сказать.

- Будьте прокляты… - удается с трудом разобрать. - Сдохнете… все…

Потом глаза рыжеволосого закрываются, он разом обмякает и как тряпичная кукла валится набок…

Ты потом едва ли сможешь вспомнить как тащил рыжеволосого к своему убежищу. Под ногами плескалась холодная речная вода, сверху немилосердно жарило поднявшееся над ущельем светило, ступни вязли в песке, но останавливаться было никак нельзя, даже чтобы просто напиться. К самому концу пути от общего перенапряжения снова ожили недавно затянувшиеся раны. С каждым шагом медленно наливались болью левое плечо и правое бедро, но ты понимал: осталось уже немного и нужно просто дойти… только когда раненый оказался на удобном ложе из сухой травы и шкур торгалов, а рядом с ним затрещал, разгораясь, костер - вот тогда ты, наконец, позволил усталости поглотить тебя без остатка…

Вынырнул из сна, больше похожего на беспамятство, ты только за полдень. Первым делом бросился осматривать рыжеволосого. Тот лежал в той же позе, в которой ты его оставил. Дыхание тяжело приподнимало мохнатую грудь, лоб дышал жаром, повязка на груди была чистой… а вот сквозь светло-голубую ткань, перетягивающую широкий упрямый лоб, зловеще проступало темное влажное пятно. На бинты ты порвал снятый с шеи одного из убитых налетчиков широкий и тонкий платок. Хотелось биться башкой о стену, что не догадался вернуться в деревню и отыскать там какие-нибудь лекарства (благо хоть запасся тканью на перевязки). Теперь только и оставалось - размотать тряпицу, тщательно промыть свежей водой кровоточащий порез на рыжей голове и заново перетянуть рану чистым "бинтом"…

И вот ты сидишь на речном берегу, пытаешься привести в порядок растрепанные мысли и чувства. Перед глазами все стоят страшные картины увиденного в деревне. Больше всего тебя поражает даже не сама жестокость случившегося, а ее бессмысленность… или какой-то смысл в истреблении стариков и детей все же есть, недоступный твоему пониманию и потому кажущийся абсурдным? Впрочем, приходится признать, что во всей этой истории, с самого ее начала, для тебя оставалось слишком много неясного. Начиная с решения отца…