Перекрёстки Эгредеума - Эмпирика Аттонита
Только миг, наваждение, сонная хмарь — было и нет, нахлынуло и растаяло. И вот она снова — просто ординатор в отделении.
Всему виной беспокойное воображение, это верно, но прочные доспехи автоматического функционирования и щит общепринятой логики и здравого смысла не давали безумным порывам завладеть её разумом. По крайней мере, надолго. Обитателям этих палат с защитой повезло меньше.
* * *
— Не верьте ему.
В охрипшем голосе присмиревшего Болтунова слышалось какое-то надрывное отчаяние.
Мария Станиславовна сидела с ним за столом возле наблюдательной палаты, и вокруг не было никого. Рослый, широкоплечий, он весь как-то осунулся, сгорбился, сжался. Голова его была замотана бинтами, съезжавшими на глаза, и тонкие струйки крови из-под повязки текли по лицу.
Ординатору страшно не было. Странно, но даже привычного беспокойного напряжения она не ощущала. И кровь — как глупо, но нет, она и не думала её останавливать.
Вместо этого Мария Станиславовна спросила с привычной спокойной доброжелательностью, за которой обычно скрывала утомление, разочарование и тревогу — теперь же она и вправду была совершенно спокойна:
— Почему?
— Он служит злу, он — демон и лжец. Он давно мог сбежать, если бы захотел. Но он ждал. Он — убийца. Теперь он пришёл за вами.
Это необычно. В бредовых идеях — а это же, несомненно, бред — центральной фигурой всегда выступает сам пациент. Всё относится к нему, связано с ним, разворачивается вокруг него, а тут — демон и убийца пришёл, видите ли, за ней.
— А вы? При чём здесь вы?
— Я не смог его остановить. Хранитель — не успел. Мне недолго здесь быть, и назад не вернуться… как бы я хотел вернуться. Но меня уже нет, совсем нет, я тону, тону, и чёрные щупальца ледяной тьмы тащат меня в бездонный мрак.
Она почувствовала, как на глаза отчего-то наворачиваются слёзы. Бессмысленный, бессвязный бред — но сколько боли было в этих словах, какая обречённость сквозила в этом голосе! Невыносимое ощущение совершенной безнадёжности захлестнуло её, чужая беда вмиг стала собственной.
Это было, было уже — может, не этот разговор, но эта неизбывная скорбь, пронзающая грудь острым шипом отчаяния, эта ноющая боль, от которой хочется вырвать собственное сердце, только бы избавиться от неё. Непоправимое и всепоглощающее горе. И этот укор в глазах светлых призрачных дев, и невыносимое всепрощение в пронзительном взгляде короля…
— Но вы не виноваты, — Болтунов тихо, почти невесомо коснулся её плеча. — Это сделал чёрный принц. Ему тоже нельзя доверять.
Нет, нет, не Болтунов — его имя Белте́йн, она вспомнила! Только вот где слышала его и когда?..
Может, от него она всё и узнает, наконец?
Кровь заливала его лицо сплошным потоком, ручьями текла на стол и тяжёлыми каплями падала с края — но таяла в воздухе прежде, чем достигнуть пола. И Белтейн таял, медленно тонул в тумане. Губы его шевелились, но сказать он уже ничего не мог: изо рта лилась мутная вода.
Мария Станиславовна вскочила из-за стола, безнадёжно протягивая руки туда, где только что был Белтейн — в пустоту.
— Что мне делать? — хотела закричать она, но слова застряли в горле.
— Бежать, — был мысленный ответ.
И вот она уже бежала по тёмному коридору, босиком по влажным камням, вдоль тесных кирпичных стен, мимо камер с решётками, откуда доносились дикие крики и скорбные стоны.
Она бежала, задыхаясь от бега и страха, что гнал её вперёд — без оглядки, без раздумий. А позади — она не слышала за повсеместными воплями и шумом собственного дыхания, но чувствовала каким-то непостижимым образом, просто знала — ярилась бешеная погоня.
Бег и страх наполняли всё её существо. Ни мыслей, ни других ощущений не осталось. Только паническое бегство — и непоколебимая убеждённость в его бессмысленности.
Обречённость, рвущая душу на части.
Набрасывающаяся сзади, опрокидывающая на холодный пол, наваливающаяся всей тяжестью, приковывающая к месту, хватающая за руки, связывающая тугими ремнями и волокущая во тьму. В тесную камеру за ржавую решётку под гнусный хохот и истошные рыдания.
Когда она вскочила, задыхаясь от безмолвного ужаса, сбрасывая тяжёлый сон вместе с одеялом, подушка была мокрой от слёз. Снова.
Милосердная судьба избавила Марию Станиславовну от необходимости возвращаться в отделение следующим утром: опять попросили посидеть со студентами. Она совершенно не помнила этот день. Только всё время думала, что надо сходить узнать, действительно ли что-то случилось с Белтейном — с Болтуновым, то есть, какой там Белтейн, в самом деле. Но нет, нет, куда там: она бы не вынесла, окажись безумный сон ещё и вещим.
* * *
«Чёрный разум с мёртвых звёзд…»
Фраза, нечаянно услышанная на обходе, навязчиво крутилась в мыслях, и без того отвлечённых и перепутанных.
Теперь, в полудрёме, неспешно подкравшейся к утомлённому от бездеятельности сознанию после полуночи, эти слова зазвучали далёким надрывным криком.
Предсонные образы: звуки, цвета, вспышки света и прорехи тьмы. Отчётливые или бесформенные, призрачные или почти не отличимые от реальных, эти образы таились на границе яви и сна, чтобы хлынуть неудержимым потоком в обессилевший разум.
Шум в голове — шёпот далёких звёзд, приглушённый пульсирующий гул — зашифрованные послания неведомых цивилизаций.
Обрывки чужих разговоров — точно вырванные из контекста фразы случайных радиопередач, недослушанных из-за ежесекундного переключения между станциями.
«Чёрный разум с мёртвых звёзд…»
Вспышки и образы мелькают, заполоняют мысленный экран пред обращённым внутрь разума взором, сливаются вместе, затопляют сознание, качают его на неспешных волнах, унося прочь от безрадостной действительности.
Прочь, прочь — к иной реальности, затаённой, глубинной, где отчаяние обретает новый смысл, становится не просто тягостным чувством, но самостоятельной категорией бытия, единственно мыслимой в этом замкнутом на себя пространстве.
Вселенские катаклизмы… Прорехи в ткани мироздания… Многомерное время, разлетающееся тающими в пустоте осколками кривого зеркала, символизирующего иллюзорность привычных образов…
Древние звёзды вспыхивают и гаснут, как искры костра. Их пепел, гонимый космическим ветром, разлетается в бесконечности, вычерчивая траектории прошлого и будущего, возможного и маловероятного, оседая на перекрёстках непроложенных дорог, где пламенем жизни разгорятся новые, не родившиеся ещё миры.
Некоторые искры, попадая на ткань Вселенной, прожигают её насквозь, оплавляют и скатывают досадными чёрными шариками, плотными и безжизненными. Это слёзы Предвечной Тьмы, восставшей против Единого Бытия, отчаянно желающей лишь одного: быть исторгнутой из Него, обратиться в Абсолютное Ничто, не сознающее, не ощущающее, не имеющее никаких свидетельств о своём присутствии ни в одном из моментов времени.
Перестать быть.
Но небытия вовсе нет — оттого и плачет Тьма, тщетно льёт жгучие слёзы, плодя чёрные дыры на
