Стивен Эриксон - Дом Цепей

Замешкалась с завязками, пока грубый голос снаружи не спросил: — Сциллара, опять в отхожее?

Другой голос тихо засмеялся. — Удивительно, что на ней осталось мясцо, столько она за ночь сбрасывает.

— Это ржавый лист и горькие ягоды, что подмешивают в дурханг, — ответил первый, помогая открыть полог.

Сциллара вывалилась наружу, расталкивая стражей.

Руки, как обычно, полезли в самые необычные для досмотра места, принялись щупать… Раньше ей это понравилось бы, на обидчивый манер. Раздражение, не лишенное удовольствия. Но теперь это лишь досадное приставание, которое нужно вытерпеть.

Как и все остальное в этом мире нужно вытерпеть, ожидая конечной награды, благословенного нового мира за пределами смерти. «Левая рука жизни держит всяческие унижения. А правая рука — да, милая, та, что с блистающим клинком — правая рука смерти держит, как полагается, награду, которую ты предложишь другим, а потом возьмешь и себе. В определенный момент».

Слова хозяина, как всегда, имели смысл. Равновесие — сердце всего. И жизнь — время страдания и горя — всего лишь одна чаша весов. «Чем суровее, чем непригляднее, ужаснее и отвратительнее будет твоя жизнь, дитя, тем великолепнее награда за гранью смерти…» Она понимала, что в этом есть смысл.

Значит, не нужно борьбы. Покорность — единственный достойный путь.

Кроме вот этого. Она пробиралась между палатками. Лагерь Собакодавов был организованным и опрятным, в подражание малазанским — это она отлично знала, ибо в детстве с матерью ездила в обозе Ашокского полка. А потом полк отправился за моря, оставив сотни неприкаянных — любовниц и их отродье, слуг и попрошаек. Мать вскоре заболела и умерла. Разумеется, был у нее и отец, из солдат. Кто знает, жив он или мертв; по любому, ему глубоко плевать на оставленное дитя.

Равновесие.

Но были тут отхожие места, вниз по склону. Траншею окружали деревянные мостки. Дымились горшки с травами, призванные уменьшать запах и отгонять насекомых. Около дырок в помосте — корзины со связками сена размером в ладонь. Большие открытые бочки с водой, прикрепленные к мосткам.

Раскинув руки, Сциллара осторожно лавировала по узкому проходу.

В таких долговременных траншеях содержатся не только человеческие экскременты. Солдаты и прочий люд часто кидают туда мусор, то, что считают мусором. Но для сирот в жалком городе иные отбросы станут сокровищем. Их можно вымыть, починить и продать.

И поэтому в темноте мелькали силуэты.

Она перебралась на ту сторону; босые ноги шлепали и грязи, создаваемой выплесками воды из траншеи. — Я помню тьму! — пропела она. Голос был хриплым от многолетнего употребления дурханга.

В траншее послышался плеск, и маленькая, покрытая экскрементами девочка полезла к ней. Сверкнули белые зубы. — Я тоже, сестра.

Сциллара вытащила из пояса мешочек с монетами. Хозяин хмурился, видя такие жесты; действительно, они шли вразрез с его поучениями. Но она не могла сдержаться. Сциллара сунула деньги в крошечную руку. — На еду.

— Он будет недоволен, сестра…

— Из нас двоих лишь мне терпеть его гнев. Пусть так. Но этой ночью у меня есть слово для хозяина.

Он всегда ходил раскорякой, пригибая шею, что позволило заслужить множество неприятных прозвищ: Жаба, Крабоногий… такие клички дают друг дружке дети, иные способны перекинуться и на взрослого. Но Геборик тяжко потрудился в юности — задолго до первого, рокового визита в храм Фенера — чтобы искоренить насмешки, чтобы заслужить имя Легкокрылый, данное за некоторые полученные на улицах навыки. Но сейчас его неуклюжая походка претерпела перемену. Он поддался инстинктивному желанию прильнуть к земле, даже пользуясь для передвижения руками.

Будь у него время подумать, Геборик с кислой миной решил бы, что похож скорее не на кота, а на обезьяну, какие водятся в джунглях Даль Хона. Некрасивую на вид, однако же вполне успешную в своей среде.

Он замедлил бег, приблизившись к поляне Тоблакая. Легкий намек на дым, тусклое свечение гаснущего костерка; бормотание голосов.

Геборик скользнул вбок, между каменных деревьев, и бросился наземь, завидев двоих сидящих у огня.

Слишком сильное наваждение, почти бесконечные усилия по строительству храма — всё это вдруг показалось ему странным сортом невроза. Он слишком долго игнорировал внешний мир. Есть, понял он в приступе горького гнева, множество еле заметных изменений личности, связанных с полученными физическими дарами.

Он стал невнимательным.

И это, осознал он, изучая фигуры у костра, позволило свершиться ужасному преступлению.

«Она хорошо исцелена… но недостаточно хорошо, чтобы скрыть истину сотворенного. Нужно ли мне явить себя? Нет. Они не пытались разоблачить Бидитала, иначе не прятались бы здесь.

Значит, сейчас попытаются отговорить меня от того, что следует сделать.

Но я предупреждал Бидитала. Предупреждал, а он… веселился. Что же, полагаю, веселью скоро конец».

Он медленно отполз.

Но в глубокой тени Геборика взяло сомнение. Не было противоречия между старыми и новыми инстинктами. Кровь требует крови. Этой же ночью. Немедленно. Но что-то от прежнего Геборика брало над ним верх. Он новичок в роли Дестрианта. Более того, сам Трич — недавний бог. Геборик не верил, что Бидитал имеет какое-то положение — уже нет — в королевстве Теней; но все же храм его освящен.

Нападение может повлечь пробуждение ресурсов ответной силы, и нельзя сказать, сколь быстро схватка станет неуправляемой.

«Лучше бы я остался прежним Гебориком. Руки из отатарала, пронизанные необоримой мощью неведомого существа… Я порвал бы его сустав за суставом».

Сейчас же он понял, что не сможет сделать ничего. По крайней мере, ночью. Придется ждать, искать удобный момент, миг отвлечения. Но для этого нужно остаться невидимым, незаметным — Бидитал не должен открыть его внезапное возвышение. Не должен понять, что он стал Дестриантом Трича, нового бога войны.

Ярость вдруг вернулась, он с трудом ее сдерживал.

Еще миг — и дыхание стало спокойнее. Он повернулся и выбрался на тропу. Требуется дальнейшее обдумывание. Резмеренное мышление. «Проклятие тебе, Трич. Ты знал обличье тигра. Даруй мне что-то от твоих путей, путей охотника, убийцы…»

Он подошел к началу тропы и замер от тихого звука. Пение. Тонкое, детское. Ребенок идет от развалин некоего небольшого здания. Пронизывающие темноту глаза уловили движение и сфокусировались, пока не стала различимой фигурка.

Девочька в лохмотьях, в руках палка. С пояса свисают около дюжины ризан. Он следил. Девочка подскочила и что-то ударила палкой, побежала следом, ловя извивающееся на земле существо. Еще миг, и она подняла ризану. Быстро свернула шею — и новое тельце повисло на поясе. Она согнулась, подбирая палку. И снова запела.