Грегори Арчер - Конан и пророк Тьмы

Амин не только не умер от потери крови, от внутренних повреждений или от яда, покрывавшего лезвие,— на следующий день он вновь стоял рядом с шахом, готовый защищать его жизнь. Стоял, отныне и навсегда, впереди всех прочих телохранителей.

Вскоре для всего туранского двора, а значит, и для наместников императора во всех провинциях, наступили черные дни. Интриги и заговоры, организуемые и подогреваемые в основном государствами, соперничающие с Тураном за влияние на западе, сотрясали страну.

За три года на жизнь Джумаля покушались одиннадцать раз. Его пытались убить вблизи и издали. Но чутьем, реакцией и мужеством молодой телохранитель шаха свел на нет все эти попытки. Амин закрывал шаха собой, вступал с убийцами, сколько бы их ни было, в схватки, выбивал из рук бокалы с вином, если туда был подсыпан яд, отбивал пущенные из дальних укрытий стрелы, угадывал преступные намерения, обводя своим пронизывающим взглядом тех, кто приближался к хозяину, и тем самым заставляя иных нервничать и выдавать себя. Если случалось Амину получить ранение, то все раны заживали на нем к следующему дню. Молодой стражник превратился в неизменную тень повелителя одной из областей огромной страны, сопровождая его везде и всюду, постоянно ночуя не более чем в двадцати шагах от своего хозяина. Обретя такого телохранителя, шах не только сохранил пошатнувшуюся было власть, но и навел ужас на своих врагов, вынуждая последних пойти путем переговоров и уступок. Прекратились покушения и порождавшие их причины — интриги, заговоры, происки иноземных недоброжелателей. И шах обрел спокойствие.

Лишь одно обстоятельство нарушало безупречность Амина. Раз в год, не чаще, в нем пробуждалось неуемная жажда убийства. Ему требовалось пролить человеческую кровь. И если служба телохранителя не даровала такую возможность, то накопившийся и требующий выхода кровавый голод изливался слепой и жестокой яростью при первом удобном случае, на первого подвернувшегося человека. Шах научился распознавать приближение такого состояния у своего сына и стража: красные точки в зрачках Амина тогда увеличивались, почти заполняя собой глазные яблоки, ладонь не отпускала рукоять секиры, легкая дрожь то и дело пронизывала его. И шах придумал, как безопаснее всего поступать в таких случаях. Едва заприметив нарастающее возбуждение, повелитель Турана выпускал Амина на гладиаторскую арену — не боясь, что он погибнет. Тот и не погибал. Наоборот, играючи разделывался со всеми своими соперниками. Кровавый зуд унимался и давал знать о себе снова только через год.

О чем Джумаль не знал и не мог знать, так это о снах, каждую ночь посещавших его сына. О снах, которые забывал и сам Амин, едва просыпался. Просыпался с непонятной, лютой ненавистью ко всему роду человеческому. Правда, одного человека на земле эта злоба: обходила стороной: шаха, по отношению к которому Амин чувствовал безотчетный долг любить, оберегать, посвящать всего себя служению ему и, если надо, умереть за него.

Сновидения не вредили чуткости сна Амина. При любом шорохе, колебании воздуха, еще каком-нибудь изменении в окружающей обстановке телохранитель в мгновение ока оказывался на ногах, с секирой на изготовку. И тогда от ночных видений не оставалось и следа; от видений необъяснимых, загадочных, жутких.

Порождаемые спящим мозгом Амина, возникали ландшафты почти земные, но чем-то неуловимым отличающиеся от привычных: бурая с отливом плоскость, с редкими клочками спиралью закрученной травы, испрещенная трещинами, как кожа буйвола — морщинами то и дело из земли вырываются фонтаны черной грязи, забрызгивая все вокруг; причудливых форм, словно обтесанные рукой безумца, гигантские валуны разбросаны повсюду; и надо всем этим плывет в вышине нестерпимо оранжевый диск светила.

А по этим ландшафтам бредут отряды воинов в бронзовых доспехах. И головы их венчают шлемы — точно такие же, как и тот, что лежит у изголовья спящего Амина.

Воины те — не люди. Желто-серую кожу огромных, тяжелых, бугрящихся мускулами тел покрывает волосяной покров; лица — безносые, с наползающими на узкие прорези глаз костяным наростом лба, с хоботом, продолжающим подбородок и спускающимся к груди—у тех, кто сегодня именует себя людьми, облик этот может вызвать по меньшей мере брезгливое отвращение. Ходят они странно, на полусогнутых, вывернутых в коленных суставах в другую сторону ногах, цепляясь за почву когтями трехпалых массивных ступней. Вооружены все воины одинаково: секира и щит. Это оружие они и пускают в ход, когда на них нападают отряды воинов-людей. Тогда начинаются битвы — отчаянные, на уничтожение, сечи с единственной ясно ощутимой целью: полное истребление. Под одним солнцем не жить людям и нелюдям. И с помощью оружия они решают, кто останется, а кто умрет.

Проливаемая кровь стекает в трещины земли, встает и заходит солнце, а побоище не утихает, ибо пока на поле брани еще есть живые, никто не может с него уйти.

И вот погибает последний воин в бронзовом шлеме, израненный, искромсанный, но пытающийся подняться и отнять жизнь хотя бы у еще одного из тех, кто сжег и разрушил их города, вырезал жен и детей и добивает последних мужчин.

Однако падает, сраженный человеческой рукой, последний воин стертой с лица земли нечеловеческой расы, тот, о котором теперь, спустя тысячелетие, утрачена всякая память, и с его уродливой по людским понятиям головы скатывается безыскусный бронзовый шлем…

И этим обрывались сны Амина. Он пробуждался. Открывая глаза, забывал о ночных видениях. И лишь ненависть к человеческому роду переполняла его.

Поэтому Джумаль был абсолютно уверен, что его воин не может проиграть бой с ничтожным варваром, на которого ставил Хашид.

Глава седьмая

— Не соизволит ли многоуважаемый гость приказать открыть ворота, через которые выйдут на арену те, кто должен на ней сегодня оказаться? — так обратился сатрап Хашид к туранскому шаху.

— В своем доме, мой добрый друг, распоряжается хозяин,— с улыбкой ответил Джумаль.

— Тогда не скажет ли досточтимый гость, кого он желает увидеть перед собой в первую очередь? Могучего воина, добывающего славу для своего шаха и скрещивающего мечи с моим сумасбродным гладиатором? Или другой поединок, приготовленный мною только для увеселения столь дорогого гостя, как правитель одной из областей непобедимого Турана?

— Любезный Хашид, делай как знаешь. И не беда, что мы у себя привыкли сперва есть мясо и уж потом велеть подавать шербет.

Кивком поблагодарив шаха за столь мудрый совет, сатрап отдал необходимые распоряжения слугам. После чего опять повернулся к гостю: