Грегори Арчер - Конан и пророк Тьмы

Вот и сейчас шлем, хранящий множество тайн великих эпох, покрыл лысую, шишковатую голову шахского телохранителя Амина, готовящегося к выходу на арену. Он, кстати, был не только лыс — на его теле вообще никогда не росли волосы.

— Вон,— приказал он, и уже ждавшие этого распоряжения рабыни бросились прочь из комнаты, чувствуя несказанное облегчение оттого, что некоторое время не придется находиться в одном помещении с наводящим на них ужас человеком.

Перед самым боем шахский телохранитель любил побыть в полном одиночестве.

В то время когда Амин надевал доспехи, а Конан сидел все в той же позе на том же табурете, на арене началось представление, призванное разгорячить публику перед главным сражением, а также усладить почетного гостя невиданным пока в Туране зрелищем. В ворота, через которые выпускали на публичную бойню гладиаторов, вытолкнули женщину. Ту самую — из племени воинственных, непокорных амазонок. Рослая, гибкая, смуглая, с длинными, каштанового цвета волосами, стянутыми на затылке кожаным ремешком,— такой она предстала перед заполнившими зрительские места мужчинами, жаждущими развлечения. Упругой кошачьей походкой двинулась она вдоль трибун, проводя по ним взглядом, исполненным бесконечной, рвущейся наружу ненависти. А по трибунам пробежал восхищенный мужской шепот, когда публика разглядела стройные, крепкие ноги, едва прикрытые потертой, местами порванной кожаной юбкой и высокую грудь, которую не могла утаить простая короткая накидка. Зрители заерзали на своих местах. В ответ на это амазонка выхватила из ножен короткий широкий меч и, направив его вытянутой рукой к трибунам, выплеснула на них поток слов на чужом, непривычном для слуха языке. Переводчик, впрочем, никому не потребовался: суть произнесенного угадывалась по горящим злобой глазам, по звукам, вонзающимся в уши праздной толпы вместо стрел — стрел, которые хотела бы, но не могла выпустить в нее пленная амазонка.

— Хороша! — отметил шах, отломив от виноградной грозди ягодку; в другой руке он держал кубок с легким вином.— Вот разве что такой смазливой мордашке не идет выражение дикой свирепости.

— Жаль, что язык дикарок никому не ведом, кроме них самих,— поддержал разговор Хашид.— Могу лишь представить, какими отборными ругательствами поливает она сейчас весь род мужской, какие немыслимые проклятия насылает на него. Надеюсь, сие благодарно скажется на качестве предстоящего поединка, где она сможет выплеснуть свой гнев на соперника-мужчину. Отведай охлажденные льдом фрукты, мой высокочтимый гость, пока их не нагрело солнце. Их отменно готовит мой повар-шемит.

Открылись другие ворота — противоположные тем, из которых вытолкнули на арену женщину,— и на песок, за долгие годы впитавший в себя целое море крови людей разных рас и народов, вышел еще один идущий на смерть. Но шел он добровольно.

Был он из тех отчаянных или же отчаявшихся воинов, что по доброй воле заключали договор на участие в определенном числе боев, и если побеждали, не умерев при этом от ран, то получали обговоренное вознаграждение. У гладиатора, коренастого, бородатого казака, неведомыми ветрами занесенного в Вагаран из диких запорожских степей, лежащих между хайборийскими землями и Тураном, сегодняшний бой был последним из десяти, которые он обязался провести. Девять побед уже позади.

Еще одна — и можно на вырученные деньги не один месяц всласть побездельничать, ни в чем себе не отказывая. Тем более что за последний бой обещали тройное вознаграждение — во-первых, оплатить ущемленную гордость мужчины, вынужденного сражаться с бабой, во-вторых, особо оценить выполнение личной просьбы сатрапа Хашида. А тот попросил с лучшей стороны показавшего себя в предыдущих боях казака по возможности не убивать амазонку, сберечь ее, таким образом, для новых схваток, но выпороть как следует на потеху публике плеткой, которой казак владел лучше, чем некоторые собственной рукой, и вовремя остановиться, а не добивать, даже если зрители будут требовать смерти. «А еще неплохо бы посшибать с нее плеточкой последнюю одежку. Людям понравится.— Полководец Сдемак, передававший просьбу сатрапа, глумливо осклабился, подмигнул казаку игриво и даже ткнул пальцем в бок,— мол, ты же мужик, должен понимать, что к чему.— За последнее, если выгорит, заплатим особо. И лично от меня пять золотых получишь».

Благодаря всему этому казак ступил на арену в отменном настроении, нисколько не сомневаясь ни в окончательной победе над какой-то там телкой, ни в том, что сумеет исполнит все просьбы и пожелания.

Его настроение улетучилось быстрее пуха под порывом урагана, едва он встретился глазами с той, что шла ему навстречу. Он понял: биться придется только насмерть, а не убьешь ее, так она зубами загрызет тебя. Понял… но просьбу Хашида не мог не попробовать выполнить (к тому же надежда на «вдруг повезет» есть всегда).

Прозвучал гонг, объявляющий о начале состязания. Казак принялся распускать плетку.

На показавшихся на арене гладиаторов, как обычно, зрители сплошь и рядом делали меж собой ставки. Одетая жрецом Неизвестного женщина до боли сжала локоть своего спутника.

— Что же это делается, Веллах,— шепотом, но довольно громким, взволнованно заговорила она.— Они дошли до безумия… Женщину… Выставить женщину! И это — называющий себя цивилизованным мир!

— Тише, Минолия, прошу тебя, тише! — успокаивающе произнес и погладил ее руку Веллах.— Не хватало, чтобы нас разоблачили. Вспомни, мы рискуем не только своими жизнями.

— О да, я помню… Но как бы не хотела я присутствовать при сей мерзости.

— Потерпи. И лучше бы нам помолчать.

— Хорошо… Но куда же смотрят боги, Веллах?!

Кроме широкого короткого меча у амазонки из оружия ничего не было — она сама отказалась взять что-либо еще. Казак же помимо плетки имел при себе булаву на длинной рукояти, висящую до поры до времени на поясе. Мужчина и женщина сходились, чтобы решить, кому жить, кому — нет. Его вели деньги, ее — боль и ненависть.

— Тигрица, сущая тигрица,— говорил в этот момент сатрап шаху.— Скольких моих сорвиголов она оцарапала, одному даже пальцем глаз выколола… Да не смотри на меня так, мой благородный друг! Не за то. Они не посмели бы дотронуться до нее, мой гнев им известен. Виной всему ее дикий, необузданный норов.

— Как ее имя? — лениво поинтересовался Джумаль.

— Неизвестно. Пытались узнать, жестами объясняться, но — увы. То ли не понимает, о чем ее спрашивают, то ли молчит из дикарского упрямства.

— Так, глядишь, и умрет безымянной.

Ни шах, ни сатрап не знали, что настоящая амазонка никогда ни одному мужчине не откроет своего имени. Назвать имя значит в какой-то степени признать равенство с низшим полом. А позорнее этого — лишь самой быть мужчиной…