Марица. Исток - Александра Европейцева
— Вперёд! — заревел я и рванул на подмогу молодым, чувствуя, как Чефарт тяжёлой поступью бежит за мной.
На несколько минут пещера превратилась в настоящий ад. Грохот заклинаний смешивался с звоном клинков — Асталь и Серан вступили в рукопашную, используя замешательство. Пламя Чефарта выжигало ряды врагов, а мои когти и хвост крушили тех, кто подбирался слишком близко. Молодые маги, видя нашу поддержку, обрели второе дыхание, сражаясь с отчаянной храбростью обречённых. И вот, в самый разгар этой кровавой какофонии, всё... остановилось. Ровно и одновременно, как по невидимой команде.
Все маги. И седобородые ветераны, и юные защитники. Они замерли с заклятьями на кончиках пальцев, с криками на устах. Их тела обмякли, оружие и посохи выпали из ослабевших рук с глухим стуком. Они стояли, бессмысленно глядя перед собой, словно только что проснулись и не понимали, где находятся и что делают.
Затем, без единого слова, без злобы или понимания, они... просто развернулись и стали расходиться. Одни, постарше, шаркая ногами, побрели прочь, в руины, с пустыми, отсутствующими лицами. Другие, помоложе, оглядывались на нас с каким-то растерянным, непонимающим взглядом, прежде чем медленно последовать за остальными.
Через мгновение у входа никого не осталось, кроме нашей маленькой, измученной группы, тяжело дышащей среди тел павших и запаха гари.
Чефарт первым нарушил гробовую тишину.
— Я... что это было? — он ошарашено озирался. — Они что... вышли из боя? Передумали? Все разом?
Асталь, не опуская арбалета, медленно покачал головой, его всегда невозмутимое лицо выражало редкое смятение.
— Нет. Не передумали. Словно... забыли. Забыли, зачем пришли. Серан тяжко вздохнул и прислонился к стене.
— Или кто-то... заставил их забыть, — он бросил взгляд вглубь пещеры, на неподвижную Марицу. Я смотрел на пустой проход. Это была не наша победа. Это было нечто большее. Марица и Паргус внутри Истока сделали что-то. Что-то фундаментальное. Война закончилась. Не грохотом и огнём, а тихим, безмолвным забвением.
Следующая неделя превратилась для меня в настоящий ад. Выжженная, безвременная пустыня, где каждый час тянулся вечностью, а смена дня и ночи потеряла всякий смысл. Паргус вернулся почти сразу. Его первым делом вырвало, а вторым — он, запинаясь и сбиваясь, рассказал нам, что произошло там, внутри. Об амнезии, о блокировке магии, о... стирании Равеллы. Голос его дрожал, но в глазах, помимо усталости, была какая-то странная, неестественная ясность. Как будто тяжёлый груз с него сняли. Позже Каэл, избегая моего взгляда, пробормотал что-то о «корректировке воспоминаний для стабилизации психики». Проще говоря, он подправил демону мозги, вырезав самую мучительную часть боли. Паргус больше не страдал. А Марица не возвращалась.
Первые часы я не волновался. Магия не была моей стихией; её тонкости я всегда воспринимал как данность. Паргус сказал, что внутри Истока с ней всё в порядке, а её тело здесь дышало, сердце билось. Значит, жива. Час, другой, даже день — какая разница? У неё, наверное, нашлись какие-то неотложные дела в этом сияющем хаосе. Дао, с его вечной прагматичностью, и вовсе заявил, что нам необязательно торчать здесь, как прикованным.
— Исток, сам по себе, он везде, — сказал он, перевязывая свою рану. — Она не привязана к этой пещере. Когда будет нужно, она найдёт способ вернуться. Звучало логично. Мы начали готовиться к уходу. Без проводника, без карт, полагаясь лишь на смутные ориентиры и магические импульсы, которые улавливали Дао и Паргус. Я пытался сосредоточиться на этом, на прокладке маршрута, на организации лагеря — на чём угодно, лишь бы не смотреть на то неподвижное тело, что лежало на импровизированных носилках. Но дни шли. Один, второй, третий. Её грудь по-прежнему заметно вздымалась, тело подпитывали зельями, которые вливал в её горло Паргус. Но глаза были закрыты. И с каждым часом, с каждым днём, мне становилось всё тяжелее. Тяжелее держать себя в руках. Тяжелее концентрироваться на картах, которые плыли перед глазами. Внутри всё закипало. Глухая, бессильная ярость на этот Исток, который держал её в заложниках. Панический страх, что она уже не вернётся, что её разум потерян в тех бесконечных потоках света. И жгучая, унизительная зависть к Паргусу.
Я смотрел на него, как он спокойно, с сосредоточенным видом настраивал какие-то рунные схемы, и ненавидел его. Ненавидел за это душевное спокойствие, купленное ценой манипуляции с памятью. Ему не приходилось бороться с этим ежеминутным ужасом, с этой ледяной пустотой внутри. Его боль просто... вырезали. И мне, шеров хвост, тоже этого хотелось. Отчаянно хотелось. По ночам, когда лагерь затихал, я подходил к её ложу, садился на корточки и просто смотрел на неё. Мне хотелось лечь рядом, обнять её холодные руки, закрыть глаза и не открывать их до тех пор, пока я не почувствую её привычное движение, не услышу её голос. Очнуться только тогда, когда она вернётся. Просто... выключиться. Сбежать от этого ада ожидания. Но я не мог. Потому что кто-то должен был вести их домой. Кто-то должен был быть сильным. Даже если внутри у него всё превратилось в один сплошной, немой крик. На седьмой день я все так же ехал рядом с кибиткой, вглядываясь в слипшуюся от грязи кожаную стену, за которой она лежала без движения. Внутри дежурил
