Песнь войны (СИ) - Карпов Илья Витальевич

— Извольте. Например, в своём труде «Ars medica», что означает «Искусство врачевания», — пояснил он остальным, — Цельс утверждает, что наступит время, когда будет возможно исцелить любую болезнь, а рукам врача будут доступны самые потаённые уголки человеческого тела. Я же в свою очередь полагаю, что такие органы как сердце и мозг должны быть, и всегда останутся, недоступными для скальпеля или щипцов.

— Неужели из-за сложности? — удивилась Рия. — Чем же это сложнее, чем резать руку, ногу или, скажем, брюшную полость?

— Дорогая моя, — мягко ответил Гальн, поправив очки, — во-первых, попрошу вас не использовать слово «резать». Всё же речь идёт о высоком искусстве хирургии, а не о разделке свиной туши. А во-вторых, посудите сами: если даже тончайшее, малейшее ранение этих органов способно привести к смерти, то что говорить о перспективе занесения в надрез грязи или проникновении миазмов из воздуха?

— Миазмов?

— О, я не зря упомянул этот термин, — Гальн потёр руки с довольным видом. — Признаться, мне просто не терпелось поделиться с вами своими измышлениями. Ни в коем случае не желаю никого обидеть, но остальные вряд ли меня поймут. Нет, не в силу небольшого ума, а лишь потому, что моя теория предполагает теоретические знания, приличествующие не просто лекарю, но учёному-медику… Но что-то я заговорился, перейду к сути. На основе долгих наблюдений и размышлений, я предположил, что болезни и недуги, веками терзавшие народы Аталора, вызваны заразительными началами, витающими в воздухе, которые я назвал миазмами.

— Это что-то на аэтийском?

— Вовсе нет, слово взято из кеотийского языка, и обозначает оно загрязнение и скверну. Миазмы — это мельчайшие частички, невидимые нашему глазу, размером меньше пылинки. Подтверждение этой теории я надеюсь найти здесь, на войне, если смогу проверить одно предположение. Каждому известно, что промытые вином раны гноятся меньше, но я пошёл дальше и предположил, что спирт, винный дух, не даёт миазмам проникать в телесные ткани.

— Не уверена, что поспеваю за полётом вашей мысли…

— Я хочу попытаться промыть рану чистым спиртом! — воскликнул Гальн, многозначительно подняв палец. — По моей теории спирт должен полностью обезопасить рану от заражения. Представляете, что это может значить? Революция в медицине! Особенно в военной! Увы, добыть чистого спирта в Энгатаре мне не удалось, пришлось довольствоваться крепкой гномьей настойкой. Я попросил такую, чтобы было поменьше примесей и которая была бы наименее приятной на вкус. Тот гном посмотрел на меня как на сумасшедшего, ведь я не стал рассказывать ему, что не собираюсь пить эту гадость. Более того, для меня важно, чтобы случайно прознавшие об этом солдаты не вылакали всё до капли.

— Очень интересная теория, господин Гальн, — восхищённо сказала Рия. — Не думала, что медицина ещё способна на такие смелые открытия.

— Увы, пока я не проверю, миазмы останутся лишь теорией, — погрустнел врач. — И ваше удивление мне понятно. С тех пор, как Церковь в Ригене ограничила посмертные вскрытия, медицина зашла в тупик. Многие хирурги покидают стены Коллегии с единственным практическим знанием — с какой стороны держать скальпель. Анатомию же они изучают по Гиппокреону, но, хоть я и питаю безмерное уважение к этому учёному мужу древности, но его иллюстрации, увы, безнадёжно устарели. Потому я и прибыл в Энгату. Надеялся, что после войны местная Церковь даст дорогу медицине. Увы, здесь всё точно так же.

— Негоже врачевателю осквернять тела, — вдруг вмешалась матушка Анета. — Довольно того, что ваша братия режет и полосует живую плоть, умножая страдания несчастных. Не по-божески это, ох не по-божески…

Эта полная женщина с крепкими руками, слушала разговор, иногда хмуря брови и неодобрительно качая головой, а теперь решила сказать и своё слово.

— Жаль, что Церковь, в стремлении угодить богам, забывает о древнем и важном боге врачевания — Лепане, — ответил на это хирург. — И всё больше стремится заменить его Холаром.

— Холар помогает хворому покинуть мир без боли и страданий, — возразила монахиня.

— Не лучше ли вместо этого, чтобы человек жил дальше? — спросила Рия.

— Смерть в покаянии освобождает душу. Я немало была в полевых госпиталях, девочка. И видела немало костоправов и хирургов, которые, словно мясники, терзали несчастных, будто бы те и без того недостаточно натерпелись. Многие от этих мучений и умирали. Были, конечно, и выжившие, но их было так мало, так мало…

— Если бы нам давали учиться и развиваться, — с мягкой укоризной произнёс Гальн, — операции можно было бы проводить успешнее, быстрее и куда менее болезненно.

— Давать вам осквернять тела усопших? — монахиня поморщилась. — Что за кощунственные желания! Чем больше страданий вы причините своими лезвиями, тем труднее после приходится белым сёстрам…

— Ну, будет вам, матушка Анета, — благодушно прервал её врач. — Я никоим образом не хотел унижать ваше занятие. Помогать безнадёжно больным уходить с миром — великое дело. Просто хочу напомнить, что сохранять им жизнь и здоровье — дело не менее великое.

В ответ на это монахиня лишь хмыкнула и отвернулась.

— А что в этой бочке? — спросила Рия, указав на пузатый бочонок, обложенный ящиками.

— Обезболивающий настой, — ответил Гальн. — Видите ли, Церковь допускает врачебные операции, но только если они не несут страданий для человека. Те, кто попроще, просто бьют по голове, чтобы бедняга отключился. Но многие, как и я, не одобряют подобного варварства. Поэтому раненому дают опийную настойку или отвар белладонны. Я не знаю, какое именно зелье в этой бочке, но это наверняка сильное болеутоляющее, и я бы не рекомендовал его пить, если нет желания поближе познакомиться с моим врачебным искусством.

— И часто ли приходится прибегать к вашим услугам?

— Увы, лезвие моего скальпеля — последний рубеж на пути к смерти, — вздохнул врач. — Видите ли, порой человека можно спасти, лишь отняв у него руку или ногу. Такую нехитрую, с позволения сказать, операцию могут произвести многие мои помощники, поэтому эта бочка полна до краёв. Обезболивающего средства понадобится много. Моя же задача — проследить, чтобы эта жертва не оказалась напрасной…

Так проходило почти всё время долгого пути в Лейдеран. По вечерам Дунгар бывал то среди маркитантов, то в командирском шатре, то возвращался к Рие. Игнат виделся с ней при любом удобном случае, но только когда войско вставало лагерем. Он решил, что, если появится в их экипаже, монахини испепелят его взглядом, узнав, кто он такой. Поэтому большую часть времени он просто глядел на неизменный пейзаж вокруг с тоской во взгляде.

В один из вечеров их с Драмом пригласили в командирский шатёр. Поначалу ничего интересного не происходило, разве что зашедший вагенмейстер отчитался о том, что двое солдат попались на краже куска солонины. Лорд Раурлинг, не моргнув глазом, велел всыпать каждому по два удара плетью, после чего смотритель обоза удалился.

— Чего мы ждём? — спросил Игнат, зевая.

— Сира Аллена Гримвуда, — ответил лорд Раурлинг. — Сегодня его силы присоединились к войску. Думаю, самое время кое-что обсудить.

Драм сидел рядом. С самого Энгатара он ехал в капюшоне и повязке, которые почти полностью скрывали его лицо. Когда в начале поездки лорд Раурлинг представил их с Игнатом сиру Глену Ашербаху, второму из командиров королевского войска, он не сказал, кем является Драм на самом деле. Из-за этого, стоило эльфу попасться рыцарю на глаза, тот косился на него с неизменным подозрением.

Глен Ашербах, старший сын кастеляна Чёрного замка, был совершенно лысым человеком с гладко выбритым лицом и беспокойным взглядом. И сейчас он, не выдержав долгого ожидания, дремал, опёршись на стол.

Лорд Джеррод Раурлинг в нетерпении ходил из стороны в сторону. Он был немолодым, но ещё крепким мужчиной средних лет, а его коротко бритый в начале похода подбородок уже покрыла густая чёрная щетина. Когда он доходил до края шатра и резко разворачивался, на его спине волнами колыхался алый плащ с чёрным медведем, положившим на плечо копьё. На очередном развороте Игнат задумался, смог бы медведь в самом деле держать копьё таким образом, и в этот момент в шатёр вошёл человек с окладистой чёрной бородой и крупными рублеными чертами лица. Будь он в полтора раза ниже, его можно было бы запросто принять за гнома.