Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
Стоит, сарафан простенький, зеленого цвета, рубаха небеленого полотна, лента в косе зеленая. А до чего ж собой хороша? Аксинья — та и лицо красить пытается, и одевается не в пример краше, а все одно — не такая она. И до сестры ей, как курице до соколицы.
— Боярышня?
— Поговорить надобно, Михайла Ижорский, — тихо сказала Устя. — Ты почто моей сестре голову кружишь?
— Боярышня, никогда я...
Устя головой качнула, косу в пальцах перебрала.
— Ты кому другому рассказывай, не мне. А мне и про встречи ваши на сеновале ведомо, и про слова твои — снова спрашиваю — почто? Жениться на ней хочешь?
— Не хочу.
— Тогда — зачем?
Михайла притворство окончательно отбросил, зеленые глаза загорелись. Мог бы — поднялся, да голова кружится, крови он потерял много. Еще упадет к ногам боярышни, конфуз получится.
— Не нужна она мне, боярыня Устинья. Никто не надобен. Окромя тебя.
Чего Усте стоило на месте остаться? Она и сама того не знала.
Слишком уж памятен ей был тот шепот.
Только ты... моя....
Шепот, боль, страх, отчаяние — все в единый клубок слилось, все отозвалось. Полыхнуло черным под сердцем, как еще не сожгло дотла?
А голос ровным остался.
— Не люб ты мне, Михайла.
— Почему, боярышня? Вроде, не косой, не кривой, боярского рода, а что небогат пока, так разбогатею. Золотом тебя осыплю, в шелка одену. Пылинке на тебя упасть не дам, ветерку коснуться.
— В клетке замурую, — тихо продолжила Устинья. — Только бы никто, и никогда... так, что ли?
Михайла глазами так сверкнул, что Устинья поняла — плохо все.
— И в клетке, когда понадобится. Но в золотой.
— Мне клетка не надобна. Никакая. И ты не надобен. И золото твое.
— Почему, боярышня?
Как на такое ответить?
Устя только руками развела. В той жизни не пришлось им поговорить, а только знал Михайла, что она шла, куда ее вели. Вот и действовал решительно.
Может, в этой жизни услышит он ее?
Устя выдохнула, голос смягчила.
— Не обессудь, Михайла. Другого люблю.
— Царевича?
— То мое дело.
— И мое! Скажи, кто он? Чем меня лучше?
Вот как тут ответишь? Ты — не кривой, не косой, боярского рода, так ведь и я тоже. И не крива, и не коса, и боярышня. И коса у меня другим на зависть, коли так.
Не в косах дело и не в боярстве. Просто рядом с кем-то сердце чаще стучит, и крылья за спиной вырастают, а рядом с тобой сжаться хочется, в щелку спрятаться.
Ты ведь не просто так спрашиваешь, когда скажу тебе имя, ты все сделаешь, а соперника со свету сживешь. Не простишь.
Хотя ответ-то прост.
Не лучше он. Не хуже ты. Просто — не мой. Не надобен. А как тебе про то объяснить — неведомо.
— Люб он мне. И все тут.
— Так может, и меня полюбишь, боярышня?
— Ты меня ни с кем не спутал, Ижорский? Я тебе девка продажная, любить того, кто больше даст? Так ты и тогда с царевичем не сравнишься! У него-то и злата и шелков больше!
— А все одно не люб он тебе. А когда я ему о том скажу?
— Не постесняйся, скажи. Я и сама ему про то уже сказала, — согласилась Устинья.
Михайла аж рот открыл. Не получился шантаж, вот беда-то!
— А ты...
— Я. И еще раз повторюсь. Хоть и благодарна я тебе за спасение, за татей пойманных, а все ж, сестре голову морочить не дам.
— А что ты мне сделаешь, боярышня?
Устинья губу закусила. А и правда — что? Травить? Тоже дело, так вроде пока и не за что. Может, еще и опамятует? Ведь не дурак же Михайла, должен понять...
— Пока — ничего. А потом и с царевичем поговорить могу.
— А когда я на Аксинье жениться надумаю?
— По любви — или так, чтобы потешиться?
— Чтобы с царевичем породниться.
Устя задумалась.
— Не знаю, Михайла. Но кажется мне, не будет у вас в семье счастья.
— Так доход будет. А что до любви... твоя сестра меня любит. А я ее... разве важно это?
Устя только головой покачала.
— Нехорошо это. Неправильно. Но... так я тебе скажу, Михайла. Когда будешь просто так голову Аксинье морочить, разгневаюсь я, и сильно. А ежели жениться решишь — тут пусть отец думает. Не в моей она воле.
— А ты бы, боярышня, хотела, чтобы сестра твоя счастлива была?
— Все мы для родных счастья хотим. Подумай, Михайла, что тебе от нее надобно. И знай — не беззащитна Аксинья, у нее я есть. Когда сама не справлюсь, найду, кому пожаловаться.
— Хорошо, боярышня. А ты... скажи, коли случится так, что разлюбишь?
Ответом Михайле была улыбка.
Она? Разлюбит? Наивный, она с этой любовью через всю жизнь прошла, в смерть ускользнула, в новую жизнь принесла! И — разлюбит?
Скорее государыня Ладога вспять потечет!
И так обидно стало Михайле, так горестно, словно внутрях крапивой обожгло. Стоит боярышня, улыбается. И лицо у нее светится, и глаза сияют, как два маленьких солнышка, и вся она такая... как солнышко летнее.
И не для него этот свет.
Недостоин. Не заслужил...
А хочется.
Кажется, руки протяни, и теплом повеет, согреешься, и понимаешь, что этой женщине свое сердце доверить можно безоглядно. Когда примет, будет держать бережно, не предаст, не обманет.
Не лицо важно. Не чин, не коса длинная.
А вот этот свет ласковый.
— Устенька...
Почти стоном вышло, почти мольбой. Да напрасно все. Устинья только головой качнула.
— Не разлюблю. Прости, Михайла, я в своем сердце не властна. Не морочь голову сестре моей, она тебя любит. Отдыхай.
И только коса каштановая в дверях мелькнула, зеленой лентой поманила.
Михайла на лавку опустился, выдохнул.
Прости, боярышня, а только и я в своем сердце не властен. Ты разлюбить не можешь, ну так и я не смогу. А ежели моей ты не будешь, пока соперник жив, так я ему и не дам жизни. Следить буду, тенью твоей стану, глаз не спущу! А как узнаю, кто мне поперек дороги встал, так и....
Михайла покосился на лавку. Там, среди прочей одежды, лежал и его кистень.
Трупом больше, трупом меньше, ему уж все равно. Постарается он для себя, а потом боярышню утешать будет. Глядишь, так у них и сладится.
Только с царевичем что-то придумать надобно. Но это еще впереди.
Придумает...
* * *
Ох, не любила вдовая царица — царицу Марину. И сейчас оно
