Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
И Маше больно.
Она сама не знает, отчего, ей просто больно. Она и благодарна мужу за то, что ее такую взял, и боится его, и жуть волнами накатывает... словно что-то черное, холодное к ней подкрадывается. Как змея в траве...
С криком проснулась, да пока воды попила, сон и развеялся.
Не было такого.
И не будет.
Не сбудется. Переплелось кружево судьбы. Порвалась черная ниточка.
* * *
— Как — погиб?!
Устя аж за голову схватилась.
Да не было такого в черной жизни! Не было же!
Боярин Данила не должен был сейчас умереть, его срок еще лет через десять настанет, а то и позже!
Но чтобы тать его убил?
Да с чего бы?!
Боярин же безобиднее бабочки иной! К нему и относились так.
Царицын брат, порхает он рядышком — и пусть его! Легкий, смешливый, в любой затее участие примет, в любом развлечении... дела серьезные?
А вы их коту Ваське доверьте! Он и то лучше справится.
Или маска это?
Устинья где сидела, так и задумалась крепко.
А правда — кем надо быть, чтобы никто — за двадцать-то с лихвой лет во дворце — тебя врагом не посчитал! Вообще никто!
Кого ни спроси... да, боярин Данила хороший человек. Легкомысленный, бестолковый чуточку, но добрый, хорошо рядом с ним. Рядом с ним и Федор-то успокаивался, что уж про остальных сказать?
Свекровка, конечно, любила его. Брат же.
Но ведь и все остальные тоже! Любили, привечали, посватайся боярин к любой девушке — хоть кого бы за него отдали.
А не посватался.
Нет у него ни жены, ни детей.
Почему?
И на этот вопрос она в черной жизни ответа не искала. А ведь может и попробовать? Как в палатах окажется? Или пораньше даже?
Нет вряд ли. А и в палатах осторожной быть придется. Очень осторожной. Слова лишнего не сказать, движения не сделать.
Аксинья?
Будет ли она подмогой? Ой, вряд ли... хоть бы не помехой. Но слово сказано, теперь не откажешься. Поедет с ней сестрица родненькая, змея подколодненькая.
А мог...?
Мысль ровно плетью ударила.
Мог ли боярин Данила ее убийство заказать?
Устя подумала. Нет, не знала она ответа. Заказать-то мог, и с легкостью. И сам убить. Может, и с улыбочкой. А надобно ли то ему было?
Похитить ее точно Истерман пытался. А убить?
Невыгодно то.
Проще сделать, как ранее привыкли. Не дразнить Федора, а дать ему игрушку желанную. А как натешится мальчишка, так игрушку выкинуть, новую подсунуть. В черной жизни то сработало, и в этой бы получилось.
Нет, ни к чему ее пока убивать было. Особенно боярину. Невыгодно то ему, Федор бы не простил, как узнал.
Тогда кто ж его? И кто ж ее?
А может, у Михайлы спросить? Все одно идти к нему надобно?
Пусть хоть с пользой то будет, не только со скрежетом зубовным.
* * *
— Матушка...
— Феденька. Данечка...
Уткнулась Любава сыну в плечо — и слезами улилась. Федор ее по голове гладил, сам едва не плакал от жалости и тоски.
Дядю убили.
Считай, брата старшего, друга по всем проказам, спутника верного...
— Маменька...
— Да, Федя?
Ой, как не хотелось Федору те слова говорить. Но маменьку любил он.
— Маменька, давай отбор отложим? Даня все-таки... может, нехорошо это.
— Ума ты лишился, что ли?!
Любава аж взвилась на месте. Слезы высохли, ровно и не бывало, Федор едва с лавки не упал.
— Маменька?
— Не думай даже! И женишься, и внука мне рОдишь, понял? Данечкой назовем! Один бездетным ушел, теперь ты до сорока лет хвостом крутить хочешь?! Да я тебе лично хвост твой оторву, блудливый! Али не мила тебе уже боярышня?
— Да ты что, маменька? И мила, и любезна. Только вот Даня...
— Первым сказал бы тебе — не откладывать! Не вздумай даже!
Федор вздохнул с облегчением.
— Да, маменька.
И снова залилась слезами царица.
— Ох, Федя... как бы за тебя Данечка-то порадовался...
Это надо было просто пережить.
Просто — перетерпеть.
* * *
Не хотелось Устинье к Михайле идти.
А надобно. Вежество требует. Поблагодарить, поклониться, спросить, не надобно ли чего...
Надобно.
Так руки и зачесались, ухват взять, да по дурочке пройтись. Ух, бестолочь! Стоит, понимаешь ли, на коленях, возле лавки, за руку раненного героя держит. А у него лицо такое...
Не иначе — рана болит. Или зубы. Все. Разом.
— Смотрю, не ко времени я?
— Ко времени!
Аксинья зашипела, ровно кошка.
— А коли понимаешь, чего пришла?
Устинья на сестру и не взглянула. А по всем правилам низко поклонилась Михайле.
— Благодарствую, Михайла Алексеевич, что спас нас. В долгу я перед тобой.
— Случись все еще раз, я бы и заново в драку полез, боярышня. Лишь бы вы целы остались...
— Все мы в долгу перед тобой, Михайла. И я про то не забуду.
Наново поклонилась — и вышла. Хотела про боярина спросить, да передумала. Ни к чему Аксинье такое, ляпнет еще где не надобно, потом горя не оберешься. Найдет Устя, где и что узнать!
И видеть не видела, какой взгляд на нее бросили.
И сестра — злой, острый, почти ненавидящий.
И Михайла. Жадный, голодный, тоскливый.
Может, и хорошо, что не видела. Так спокойнее.
* * *
— Мин жель, пойдем! Будет весело!
Фёдор посомневался было. Но потом махнул рукой, да и согласился.
Как тут не пойти?
Когда веселье, когда... будем уж честны. В палатах Рождественский пост начинается. Скучно там, тягостно. То есть благостно.
Маменька молится, приживалки ее и боярыни молятся, на коленях стоят перед иконами. За душу дядюшкину просят, невинно убиенную.
А Фёдору не того хочется. Ему бы к друзьям, да веселья, да смеха, и винца принять... где в Ладоге такое можно? Ежели в пост?
Только у иноземцев.
У лембергцев, франконцев, джерманов, ромов и прочих. Вот, у них веселье. У них и песни, и пляски, и зелье иноземное, дурманящее, и девушки...
Фёдор решительно встал, даже табуретом грохнул.
Не хочется ему здесь сидеть!
Вот, пусть братец на службу идет, пусть стоит там, пусть... Сам же Фёдор гулять будет!
Опять же, девушки... ему еще не сто лет, ему надобно! Устинья... мечта его недоступна, так пока хоть кого другого...
— Идем, Руди!
Истерман довольно заулыбался.
— Мин жель, там кое-кто мечтает с тобой познакомиться.
* * *
Устя специально подгадывала, как у Михайлы никого не останется. Не нужно ей никого.
Вошла, дверь плотнее притворила. Михайла аж на локтях приподнялся, хоть и болел
