Мария Шабанова - Одной дорогой

Прошло немало времени перед тем, как они подошли к безымянной таверне в самых дебрях Бедняцкого квартала. Всю дорогу бедный Оди метался от одного предположения к другому, но ни одно не казалось достаточно правдоподобным. Когда же они поднимались по заплеванной узкой лестнице, провожаемые безразличным взглядом трактирщика, инженер уловил едва слышный запах разложения, который усиливался с каждым шагом.

Сердце Оди будто оборвалось, когда Асель остановилась перед дверью, возле которой запах был сильнее всего, и скрежетнула ключом в старом замке.

Переступив порог, инженер оказался прямо у изголовья кровати, на которой на посеревших от времени простынях лежал безжизненный Сигвальд.

— Нет… — тихо произнес Оди, забыв о своем обете.

Он не мог поверить в то, что видел, но вид его друга не давал простора воображению. Мертвенно-бледная кожа Сигвальда была была похожей на воск, лицо не выражало никаких эмоций, грудь вместе с привязанной к ней окровавленным бинтом рукой не вздымалась от дыхания, вторая рука бессильно свисала с кровати, касаясь пола посиневшими ногтями.

У Оди мутилось в голове, темнело перед глазами, в мозгу крутился только один вопрос: «Как?». Все это было выше его понимания.

— Брат мой, откройте окно, здесь слишком душно.

Просьба старшего монаха вернула инженера в реальность. Он послушно поплелся к окну, хотя его ноги стали будто деревянными и совершенно не слушались хозяина. Оди бездумно делал то, что ему приказывали и то, что он привык делать за последние три недели: открыв окно, он поджег пучок травы и, опустившись на колени у кровати, открыл книжицу с погребальными стихами. Связанный строгим обетом молчания, инженер должен был читать их молча, но вместо этого он застывшим взглядом смотрел на руку Сигвальда, которая свесилась с кровати. Восковая кожа, полная неподвижность, синие ногти — Оди буквально физически чувствовал необратимость произошедшего.

— О, великий Камтанд… кхе-кхе, — начал старший Брат Скорби, — покровитель воинов… кхе-кхе-кхе… и… кхе…

— Дитя мое, — обратился другой монах к Асель, которая стояла у изголовья, поправляя Сигвальду прядки волос. — Будь так добра, принеси нам чего-нибудь попить — от такой жары в горле пересыхает так, что нам трудно читать молитвы.

Покорно кивнув, степнячка вышла из комнаты и очень скоро вернулась с кувшином, наполненным вином. Каждый из монахов, отпивавших из кувшина, морщились от странной горечи напитка, но никто из них не проронил ни слова на этот счет.

— Испейте вина, брат мой, — обратился монах к Оди, но тот все так же неподвижно стоял на коленях, сгорбившись над книжицей. — Что ж, тогда приступим. О, великий Камтанд, покровитель воинов, защитник живых и владыка павших! Сегодня мы, ничтожные слуги Дембранда, утешителя живых и защитника мертвых, обращаемся к тебе! Услышь…

Тем временем под окнами собралась развеселая компания, которая затянула нестройным хором грубых голосов популярную песенку:

   Эй, вояка, выпей мед,   Он так сегодня сладок!   Завтра стали крепкий лед   Встрянет меж лопаток!   Обними свою любовь —   Кудри, словно сажа.   Не рассказывай про кровь,   Лей полнее чашу.

Уличные певцы заглушали монотонные голоса монахов, чем можно сказать, даже радовали убитого горем Оди, которого причитания и патетические высказывания Братьев Скорби вгоняли в еще большую тоску и наворачивающиеся на глаза слезы было все труднее сдерживать. «Черт возьми, — мысленно ругался Оди вместо беззвучного чтения молитв, в силу которых не верил. — Пьяницы под окном понимают жизнь лучше, чем все эти монахи, вместе взятые!»

—…и прими своего верного слугу. Да станет он клинком для безоружного, щитом для бездоспешного; да станет он порывом ветра, сносящим вражеские стрелы и рвущим вражеские паруса; да станет…

   Выпей пива, морячок!   Ты гляди, как пенится!   Завтра в море будет шторм,   Жизнь куда-то денется.   Приласкай свою мечту —   Волосы, как солнце —   Она ждет тебя в порту,   Отворив оконце,

— продолжали пение невидимые исполнители.

«Они просят милости духа для того, чтобы Сигвальд стал тем, кем был все это время — клинком и щитом для безоружного и бездоспешного. Для слабого. Для меня. А я трус, я удрал как последняя крыса. А ведь я мог бы ему помочь! Может быть, все бы сложилось не так, может быть…» — думал Оди, устремив глаза в пол.

—…и тот, в чьем сердце при жизни пылало Пламя битвы, да обратится в пламя, что вспыхнет в глазах новых воинов, что вселит в них смелость и отвагу…

   Пей вино, мой друг-поэт,   Лей рекою красной,   Чтоб не понял к склону лет —   Жизнь была напрасной.   А потом иди, поэт,   К рыжей, дикой, буйной.   Вместе встретите рассвет   После ночи лунной.

«Жизнь была напрасной… Это не правда, этого не может быть, чтобы во всем этом не было смысла. Наверное, страшно умирать напрасно. Умирать вообще страшно. Надеюсь, он хотя бы не очень страдал, — Оди склонил голову еще ниже, пряча горькие слезы утраты, предательски выступающие на глазах. — И еще этот мальчик, которого я… Кажется, они были друзьями. Смог ли Сигвальд простить меня за то, что я сделал? Наверное, это невозможно. Жаль, что я выбросил пистолет… Все было зря».

   Пейте, други, пиво-мед,   Пейте вина, водку,   Пока есть у вас живот,   Голова и глотка!

— с громким смехом закончили песню веселые ребята.

—…и в час, когда тело его соединится с пеплом и обратится в пламя… ох, что-то я заговариваюсь, — произнес один из Братьев Скорби, потирая глаза рукой. — Простите. Я хотел сказать, когда тело его соединится с пламенем и обратится в пепел, тогда… великий дух… Камтанд… и он… о-ох!

Монах, пошатнувшись, упал на руки своих братьев, которые сразу же прервали молитву.

— Брат! Что с вами? Вам плохо? — вопрошали они бесчувственного монаха, трясли его за плечо, били по щекам, но ответа так и не дождались. — Воды! Принесите воды!

Но Асель не двигалась с места, в упор глядя на монаха, сидевшего в углу со своим бесчувственным братом на руках; Оди даже не повернул голову, чтобы посмотреть, что произошло. Он очнулся, только когда третий монах, осознав, что просить бесполезно, решил сам спуститься за водой. Спотыкаясь на каждом шагу, он с трудом дошел до двери, где силы совсем покинули его, и он сполз на пол, рефлекторно хватаясь за дверной косяк ослабевшими пальцами.