Нил Гейман - Сыновья Ананси

– Если нужно смыть в сортире, – сказал полицейский, который его сопровождал, – жмешь на кнопку. Один из нас рано или поздно дернет за цепочку. Это чтобы ты не смыл улики.

– Улики чего?

– Да ладно уж, парень.

Толстяк Чарли вздохнул. Он смывал отходы своей жизнедеятельности с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы испытывать определенную гордость от этого действия, и потеря такой возможности явственнее, чем потеря свободы, указывала, насколько все изменилось.

– Ты у нас первый раз, – сказал полицейский.

– Извините.

– Наркотики? – спросил полицейский.

– Нет, спасибо, – сказал Толстяк Чарли.

– Ты из-за них, что ли, здесь?

– Я не знаю, из-за чего я здесь, – сказал Толстяк Чарли. – Я невиновен.

– А, значит экономические дела, – сказал полицейский, покачав головой. – Я тебе кое-что скажу, простые парни с улицы это знают. Чем меньше проблем ты нам создаешь, тем меньше проблем мы создаем тебе. Вы, белые воротнички, всё выступаете за свои права. Только хуже себе делаете.

Он отпер дверь в шестую камеру.

– Дом, милый дом[58], – сказал он.

Вонь в камере оказалась хуже, чем в коридоре. Стены были окрашены какой-то пестрой, устойчивой к граффити краской. Там ничего не было, кроме низко подвешенной откидной кровати и унитаза без крышки.

Толстяк Чарли постелил одеяло, которое ему выдали.

– Вот так, – сказал полицейский. – Хорошо. Чувствуй себя как дома. Но если будет скучно, прошу, не засовывай в унитаз одеяло.

– Зачем?

– Я сам себя частенько об этом спрашиваю, – сказал полицейский. – Действительно, зачем? Возможно, это нарушает монотонность, откуда мне знать. Будучи законопослушным человеком, которому светит полицейская пенсия, я, признаться, никогда не проводил много времени в камерах.

– Видите ли, я ничего такого не делал, – сказал Толстяк Чарли. – В чем бы меня ни обвиняли.

– Это хорошо, – сказал полицейский.

– Простите, – сказал Толстяк Чарли. – А мне дадут что-нибудь почитать?

– У нас здесь что, библиотека?

– Нет.

– Когда я был молодым копом, один малый попросил у меня книжку, и я дал ему книжку, которую сам тогда читал. Эдсона или, может, Луиса Ламура[59]. А он взял и затолкал книжку в унитаз, понимаешь? Так что я еще десять раз подумаю, прежде чем такое делать.

С этими словами он вышел и запер дверь, оставив Толстяка Чарли внутри, а себя – снаружи.

Самое странное, думал не склонный к самокопанию Грэм Коутс, было то, как нормально, живо и в целом хорошо он себя чувствовал.

Капитан велел пристегнуть ремни безопасности и сообщил, что вскоре они приземлятся на Сент-Эндрюсе. Сент-Эндрюс был маленьким карибским островком, который, провозгласив в 1962 году независимость, предпочел демонстрировать свободу от колониального гнета несколькими способами, включая создание собственной судебной системы и замечательное отсутствие договоренностей о выдаче преступников со всеми другими странами мира.

Самолет приземлился. Грэм Коутс спустился по трапу и прошествовал по залитому солнцем дегтебетону, катя за собой сумку на колесиках. Он предъявил подходящий паспорт – на имя Бэзила Финнегана, – получил в него штамп, забрал багаж с транспортера и через оставленный без присмотра таможенный зал вышел в солнечный рай. На нем были футболка, шорты, сандалии, и выглядел он, как Британский Турист за границей.

Садовник ждал его возле аэропорта. Грэм Коутс уселся на заднее сиденье черного «мерседеса» и сказал: «Домой, пожалуйста». По дороге из Вильямстауна в его поместье на горе он осматривал остров с довольной улыбкой собственника.

Вдруг ему пришло в голову, что, покидая Англию, он оставил там умирающую женщину. Жива ли она, раздумывал он; вряд ли. То, что он убил, его не беспокоило. Наоборот, он чувствовал колоссальное удовлетворение, словно должен был это сделать, словно именно этого ему не хватало для полного счастья. Он гадал, доведется ли ему еще раз убить.

Доведется ли ему сделать это поскорее.

Глава 10

в которой Толстяк Чарли отправляется повидать мир, а Мэв Ливингстон разочарована

Толстяк Чарли сидел поверх одеяла на металлической кровати и ждал, когда что-нибудь произойдет. Но напрасно. Ему казалось, прошло несколько очень медленных месяцев. Он пытался уснуть, но не мог вспомнить, как это делается.

И тогда он заколотил по двери.

В ответ крикнули: «Заткнись!» – но Толстяк Чарли не понял, кто это был, охранник или другой заключенный.

Ему казалось, что он мерял шагами камеру уже два или три года. Потом он сел и позволил вечности накрыть себя с головой. Дневной свет, что проникал сквозь массивный стеклопакет под потолком, похоже, был тем же самым, что просочился в дверь, когда ее за ним закрыли.

Толстяк Чарли пытался вспомнить, как убивают время в тюрьме, но в голову пришли только ведение секретных записей и утаивание в заднице улик. Писать было не на чем, а что касается задницы, то он считал, что если человек преуспел, у него нет необходимости что-либо в ней утаивать.

Ничего не происходило и продолжало не происходить. И снова ничего. Возвращение Ничего. Сын Ничего. Ничего снова в седле. Ничего, Эбботт и Костелло встречают Человека-волка[60]…

Когда дверь открылась, Толстяк Чарли чуть не подпрыгнул от радости.

– Давай. Прогулка по двору. Если хочешь, можешь покурить.

– Я не курю.

– В любом случае мерзкая привычка.

Двор для прогулок представлял собой пространство, окруженное с четырех сторон стенами полицейского участка, а сверху – проволочной сеткой. Слоняясь, Толстяк Чарли раздумывал о том, что если ему где-то и не нравится, так это в тюрьме. Толстяк Чарли никогда не испытывал особых симпатий к полицейским, однако до сих пор он умудрялся сохранять фундаментальное доверие к естественному порядку вещей, убеждение в том, что есть некая сила – викторианец мог бы назвать ее Провидением, – которая позаботится о том, чтобы виновного покарали, а невинного отпустили. Под давлением обстоятельств эта вера скукожилась, и ее сменило подозрение, что всю оставшуюся жизнь Толстяк Чарли проведет, доказывая свою невиновность суровым судьям и мучителям, многие из которых будут похожи на Дейзи, и не исключено, что, проснувшись на следующее утро в шестой камере, он обнаружит, что превратился в огромного таракана[61]. Он определенно переместился в какую-то вредоносную вселенную, которая превращает людей в тараканов…

Что-то упало с неба на проволочную сетку. Толстяк Чарли поднял взгляд. Высокомерно-пренебрежительно сверху на него смотрел черный дрозд. Зашумели крылья, и к дрозду присоединилось несколько воробьев и птица, про которую Толстяк Чарли подумал, что, возможно, это тоже дрозд, только певчий.