Джек Вэнс - Князья тьмы. Пенталогия. (Звездный король - Машина смерти - Дворец любви - Лицо - Дневник мечтателя.)

Герсен сидел и думал: о молодом Ховарде Хардоа — уязвимом, нерешительном, чувствительном; о сегодняшнем Ховарде Алане Трисонге — властном, излучающем уверенность в себе, пульсирующем жизненной энергией. Герсен снова взял «Дневник мечтателя»: казалось, от поблекшей красной обложки исходила дрожь той же таинственной энергии... При первом прочтении дневник производил впечатление довольно-таки бесформенной мешанины фантазий. Помимо самоутверждающих заявлений, он содержал записи бесед между семью паладинами, а также дюжину стихотворных повествований. В одной из последних глав раскрывалась тайна языка «наомеи», понятного только семи паладинам; юный Ховард изобрел силлабарий из 350 слоговых символов, позволявших надлежащим образом записывать слова на языке «наомеи». Прежде чем он успел полностью разработать лексикон и грамматику этого языка, однако, записи в дневнике внезапно оборвались.

На заполнение блокнота Ховард явно затратил несколько лет. Первоначальный манифест занимал полторы страницы — заявление, в котором читатель, относящийся к автору с симпатией, мог бы различить способность к живому и даже убедительному изложению, тогда как цинично настроенный скептик назвал бы его пустопорожним ребяческим бахвальством. То же самое, по мнению Герсена, можно было бы сказать обо всем дневнике в целом — окончательный вывод позволяло сделать только сравнение фактических достижений с детскими мечтами. В этом смысле сочинение юного Ховарда никак не позволяло говорить об инфантильной похвальбе. С этой точки зрения дневник скорее можно было рассматривать как робкое преуменьшение своих возможностей.

Дневник начинался таким образом:

«Я — Ховард Алан Трисонг. Я не присягал на верность клану Хардоа и не жду от него никакой поддержки. То, что мое появление имело место при посредстве Адриана и Ребы Хардоа — случайность, не подвластная моей воле. Предпочитаю утверждать, что существо мое происходит из иного источника: я порожден бурой землей, комок которой сжимаю в руке, серой пеленой дождя и стонущим ветром, сверкающими лучами волшебной звезды Меамоны. Я состою из материи, оплодотворенной десятью спектральными цветами; пять этих цветов распустились в лесу Дахейн, пять других — проблески, высеченные из искристого света Меамоны.

Такова моя сущность.

По праву сходства я притязаю на происхождение от Демабии Хаткенса[68] — а именно как потомок его супруги, принцессы Веселицы из цитадели Поющего Леса, породившей Шерля Трисонга, рыцаря Пылающего Копья.

Мой вистгайст[69] познается при посредстве тайного магического имени.

Имя сие есть ИММИР.

Да поразят раком печени и слепотой гнетущие лучи темной звезды, спутницы Меамоны, того, кто посмеет произнести это имя с пренебрежением!»

На следующей странице был наклеен рисунок, сделанный неопытной рукой, но проникнутый воодушевлением и серьезной целеустремленностью. Изображены были стоящие друг перед другом обнаженный мальчик и обнаженный юноша; мальчик — в мужественной и решительной позе, юноша — в несколько бестелесном, идеализированном виде, излучающий некое невыразимое свойство отважной пылкости, смешанной с восхищением волшебством бытия.

«Таково, — подумал Герсен, — было представление юного Ховарда о себе и о своем вистгайсте».

За рисунком следовал ряд афоризмов — одни легко поддавались прочтению, другие неоднократно стирались и переписывались, в связи с чем стали почти неразборчивыми:

«ВХОЖДЕНИЕ В БЕЗВЫХОДНОСТЬ.

Проблемы подобны деревьям Слезнокаменного леса — издали они кажутся стеной, но между стволами всегда можно пройти.

Я — возвышенное существо. Я верю. Я набегаю волной, и дело сделано. Я сокрушаю героев, я преклоняю обворожительных дев, я воспаряю в теплоте чудесной тоски по неизреченному. В пылком порыве я перегоняю время и мыслю немыслимое. Мне известно тайное могущество. Оно порождается изнутри и создает непреодолимый напор. Опьяненный этой силой, я вкушаю радость величавого шествия прекрасных нимф Таттенбарта, торжества души над бесконечностью. Мое могущество — ВЛОН, его секрет не может быть известен никому. Вот тайный символ:

Я люблю златокудрую Глэйд. Она прозябает в дреме, как морской анемон, покачивающий лепестками в прохладной воде. Она не знает, что я — это я. Как проникнуть в ее душу? Как овладеть чарами, сливающими воедино наши блуждания во снах? Если бы только я мог тихо беседовать с ней при свете мерцающих звезд, на тихом ложе бездонных вод!

Я различаю очертания — да, есть способы подчинить непокорную бестию. Но мне нужно многому научиться. Страх, паника, ужас — они подобны бесноватым великанам, их необходимо поработить и заставить мне служить. И это будет сделано. Где бы я ни был, они будут следовать за мной по пятам, незримые и неведомые — пока я не отдам приказ.

Глэйд!

Я знаю — она должна меня слышать.

Глэйд!

Соткана из звездного света и цветочной пыльцы, она дышит памятью о полночной музыке.

Чудо из чудес, чудо из чудес, чудо из чудес.

Сегодня я показал ей Символ — ненароком, так, как если бы он ничего не значил. Она его видела — она на меня посмотрела. Но не сказала ни слова».

(Несколько дальнейших отрывков были стерты и переписаны более уверенным почерком.)

«Что есть власть? Средство осуществления желаний. Для меня власть — насущная необходимость. Сама по себе власть — доблесть и бальзам, сладостный, как девичий поцелуй. Подобно девичьей любви, она доступна — достаточно протянуть руку и взять ее.

Я одинок. Меня окружают враги — невежи, оболтусы, хамы! — уставились со всех сторон, выпучив безумные глазищи. Пробегая мимо, они издевательски вихляют задами.

Глэйд, Глэйд, что ты наделала? Я тебя лишился, ты осквернена, ты себя погубила! О, восхитительная оскверненная Глэйд! Ты познаешь сожаление и раскаяние, ты запоешь рыдающие гимны скорби — но тщетно! А что касается этого сукиного сына, Таппера Садальфлури, я отвезу его в янтарной гондоле на остров Головорубов и продам перекупщикам-моалам.

Но пора выбросить все это из головы и подумать о будущем».

Начиная с новой страницы, Ховард пользовался густыми темными чернилами с красновато-лиловым отблеском. Почерк его стал еще увереннее — символы приобрели привычно повторяющиеся формы. Следующий отрывок был озаглавлен: