Темные числа - Маттиас Зенкель
Иначе говоря, Леонид писал стихи. Этот недуг быстро подчинил его себе. Вскоре он уже писал по нескольку часов подряд, а когда уставшая Надежда возвращалась из поликлиники, прятал листочки под учебники. На возникшую в дверях возлюбленную он смотрел так, словно не понимал, почему она снова проголодалась и почему пахнет формальдегидом – это не укладывалось в размер стиха и не соответствовало лирическому настроению. В стихах он воспевал селевинию, выгоревший на солнце ковыль и спутники, а еще Надежду – ее глаза цвета голубики, изящные ямочки, достойные Венеры, и все в таком духе. Историю человечества он начал с таблицы умножения, оформляя при этом мир своих чувств цепочками прилагательных. Интеллектуальное напряжение приводило к непроизвольному выделению слезной жидкости, из-за чего его взгляд снова все чаще неопределенно мутнел.
Когда Сергей Алексеевич обнаружил его в таком состоянии за пультом позади шкафов с магнитными запоминающими устройствами, он грустно посмотрел поверх очков. Надежды, которые Леонид в юности подавал оригинальными рассуждениями, учитывая его состояние, даже приблизительно не могли осуществиться. Директор института осторожно намекнул, что теперь пультом будет пользоваться некая аспирантка; для факультативных занятий в этой исследовательской области стало тесно.
Изгнание из рая для эвээмщиков Леонид воспринял относительно спокойно, потому что не питал иллюзий в отношении своих нынешних научных достижений. К тому же он рассчитывал, что вскоре полностью выздоровеет – стихи приходили в голову все реже. Прежде чем снова всецело посвятить себя прикладной математике, нужно было все же разобрать гору разрозненных бумажек, за которыми не видно специальной литературы. Леонид взял напрокат пишущую машинку и перепечатал начисто все законченные стихи. Их он дал почитать бывшему соседу по комнате Славе Комарову.
– Это правда ты написал? – осторожно спросил тот.
Леонид не без гордости кивнул, в ответ Слава вздохнул:
– Любовь за счет нейросекреции дурно сказывается на мировоззрении, это не новость. В литературе прошлых эпох часто встречаешь подобные смутные порывы, фокус на вживание в образы животных и неодушевленных предметов. Сердце поэта предстает очень чувствительным, да? Но сегодня это совершенно неуместно, тем более для будущего ученого.
Надежда, напротив, была под большим впечатлением и ставила Леонида на одну ступень с любимым поэтом Маршаком. Леонид, в свою очередь, считал, что Надежда открылась под влиянием его стихов. Однажды во время прогулки по Ленинским горам она впервые рассказала ему о жизни в детском доме:
– Было немного как в «Республике ШКИД», только с девочками, и за дверью все степь да степь, – сказала она и смахнула с ресниц снежинку.
Дети, укутанные так, что напоминали шары, скатывались с гор на санках. Стальные полозья взрывали снег, кое-где даже показывалась трава. Леонид признался, что не читал это произведение. Надежда не могла поверить и утверждала, что это провал в памяти, позднее последствие черепно-мозговой травмы. Они брели по обледенелым дорожкам от Москвы-реки к смотровой площадке. Город раскинулся под ними, будто огромная кондитерская с обсыпанными сахарной пудрой вафлями и свадебными тортами со взбитыми сливками. Легкий ветер бросался одинокими снежинками, небо было бледно-голубым. Совместный отдых за городом организовала Надежда, стремившаяся с помощью свежего воздуха избавить Леонида от хронических головных болей и не желавшая все выходные сидеть в общежитии.
– Пятьдесят восемь, шесть, двенадцать, – сказала Надежда, взяв Леонида под руку.
Он был в восторге от числовых ребусов: число шесть – делитель числа двенадцать, но ни шесть, ни двенадцать не делители числа пятьдесят восемь. Шесть – наименьшее совершенное число, двенадцать – наименьшее избыточное число. Потом, шесть – это число поцелуев для второго измерения, а двенадцать – для третьего. Но при чем тут пятьдесят восемь? Он не сомневался, что решение простое (совсем недавно Надя призналась матери Леонида, что математика не ее конек).
Она крепче сжала его руку.
– Это самая грустная часть нашей семейной истории.
– Как же, Наденька, декабрь пятьдесят восьмого, когда я лежал в госпитале?
– Лежал в госпитале? Нет, солнышко, – ответила она и, понизив голос, стала рассказывать, что из-за этих вполне обыкновенных цифр она родилась в исправительно-трудовом лагере для жен врагов народа и выросла в детском доме. Отца реабилитировали несколько лет назад. Он не совершал никаких преступлений по пятьдесят восьмой статье. Теперь в судебных документах черным по белому было написано, что он не был ни шпионом, ни контрреволюционером. И если бы он не попытался бежать из лагеря, возможно, до сих пор был бы жив. Узнав это, Надежда решила, что теперь будут сняты и обвинения против матери, ее наконец освободят – раз отец ни в чем не виноват, то и мать не должна нести наказание. Однако в ответ на многочисленные запросы администрация лагеря сообщила ей, что мать умерла незадолго до окончания войны.
– Так что все эти годы я, оказывается, и правда была сиротой.
Леониду вспомнились слова отца, которые звучали так уверенно, так успокаивающе, и теперь он повторил их твердым голосом:
– В неспокойные времена возможны всяческие недоразумения.
Надежда беззвучно пошевелила губами, вырвалось облачко пара. Она вопросительно смотрела на Леонида – идя справа, она глядела скорее в его серый глаз, поблескивающий в зимнем свете. Через неделю Надя сообщила Леониду о беременности.
•
С тех пор как Леонид перепечатал стихи набело, рифмы отпустили его. Освободилось место для вполне прозаических головных болей, для машинного языка и математики. Мнимые, тайные, трансцендентные, непокорные числа и переменные снова упорядочивались, постепенно складываясь в понятные послания. Программируемые вычислительные устройства уже не икали от его команд, а все чаще выдавали применимые возвращаемые значения.
Вскоре он восстановил свою репутацию лучшего репетитора для студентов второго курса, и популярность математического кружка, который он вел в Доме пионеров, росла.
