Ксения Медведевич - Кладезь бездны
– П-парсы… – с непередаваемой ненавистью выдавил из себя нерегиль. – Т-танцовщицы, а не воины. Ур-роды.
Верховые беглецы успели к холмику очень быстро:
– О мой повелитель! – хрипел, с трудом разматывая платок на горле, один. – Они бросили в бой подкрепления! В бой идет гвардия аль-Джилани! Огромные, огромные зинджи, скованные между собой железными цепями! Они сметают все на своем пути! Они скованы между собой цепями!
– Что ты несешь, придурок?! – взорвался Тарик. – Какими цепями кто скован! Трусливые уроды вроде тебя, видно, впервые увидели строй под названием «черепаха»!!!
– Цепями! Они скованы между собой тяжелыми железными цепями! – остальные беглецы подоспели и, осаживая лошадок, заголосили надсадным хором. – Они как железная стена! Перед ними невозможно устоять!
– Где Тахир ибн аль-Хусайн! Где ваш командир?! – рявкнул нерегиль.
– Благородный Тахир отдал приказ отступать! Перед карматами невозможно устоять! Эмир верующих должен спасать свою жизнь!
Аль-Мамун снова привстал в стременах: парсы говорили правду. Не насчет цепей. Насчет того, что невозможно устоять. Центр его войска отступал – и, похоже, те, кто должен был сражаться в первых рядах, обратились в паническое бегство.
– Убирайтесь, – отсутствующим голосом приказал халиф горе-воинам.
И нетерпеливо, зло махнул рукой:
– Убирайтесь!
Опустив головы в пыльных шлемах, те потрусили прочь.
К стремени подошел начальник телохранителей. Черное лицо Зирара, как ни странно, не выражало грусти. А что, почему бы ему и не радоваться предстоящей смерти за веру? Сколько можно гнить в грязи, холоде и сырости, в самом-то деле. А в раю – зеленая трава, белый виноград…
Зухайр тоже подобрался и оглянулся, с трудом поворачивая в седле мула грузное тело. Евнух улыбался:
– Видно, сегодня Всевышнему угодно сделать меня шахидом…
Пепельные от холода толстые губы растягивались в грустноватой, но не сожалеющей усмешке.
– Воистину, человек несомненно бессилен, – тихо повторил аль-Мамун слова древней поговорки и провел ладонями по лицу.
К нему подходили, кивая и улыбаясь.
– Пусть тот, кто хочет, бежит! – крикнул халиф. – Храбрецы пойдут за мной в рай!
Гвардейцы согласно кивали и молча поднимали вверх ладони: Всевышний велик! Рай ждет сраженных в войне за веру!
Глядя, как обнимаются и обмениваются приветствиями мученика его люди, аль-Мамун поднял ладонь, готовясь отдать последний приказ:
– О верующие! Настал наш черед…
– Стой!
Халиф застыл с поднятой рукой – запястье крепко перехватил Тарик.
По толпе готовящихся принять мученичество людей прошел мрачный ропот.
Аль-Мамун скрипнул зубами и обернулся, чтобы посмотреть туда же, куда и все, – на наглое существо, вцепившееся своими кафирскими пальцами в руку эмира верующих.
– Не надо, – неожиданно просительно сказал Тарик, не давая ему раскрыть рта.
– Что?! – прошипел Абдаллах.
И опустил наконец руку – а то они походили на ушрусанских девушек в танце.
– Ты хочешь приказать нам пойти и умереть в бою? – прижав уши, поинтересовался нерегиль.
– А что я должен, по-твоему, приказать людям?! – взорвался халиф.
– Если ты прикажешь мне пойти и умереть – я пойду и умру, – тихо и раздельно пояснил Тарик.
Словно они тут были вдвоем.
– Ну и?.. – Аль-Мамун терял терпение.
– Не надо отдавать мне такой приказ, – все так же тихо сказал нерегиль.
Вдох-выдох, надо успокоиться. Ну не орать же на него, неверного, в такие мгновения…
– Какой же приказ мне тебе отдать, о Тарик?
Нерегиль окинул взгядом поле боя, на котором погибало войско верующих. Теперь карматские ряды можно было увидеть: они действительно шли неправдоподобно слитными, щит к щиту, рядами. Как широченный таран, сгребающий мечущийся перед ними человеческий мусор к огням ада… Аль-Мамуну показалось, что в широко раскрытых глазах Тарика тоже пляшет красный огонь джаханнама. Халиф вздрогнул, пытаясь стряхнуть наваждение.
Холодные, во всю ширину раскрытые глазищи ввинтились в него неподвижным взглядом. Черные точки зрачков затягивали на смутное дно, где не было места желаниям или памяти. Лишь льющийся мрак и спокойная ночь.
В ночной тишине, глаза в глаза.
Тарик улыбнулся безо всякой радости:
– Прикажи мне победить.
В ночной темноте лицом к лицу знобило, как на ветру, губы не слушались:
– Ч-что?..
Та же морозная улыбка:
– Прикажи мне победить.
– Мы не можем победить, это невозможно, это…
Мрак плеснул пламенем, аль-Мамун почувствовал нетерпеливую ярость:
– Прикажи мне защитить тебя.
– Но…
Горячее злобное нетерпение возросло:
– Прикажи – мне – защитить тебя. Тебя и твоих людей, о халиф.
«Он сошел с ума, – с опозданием догадался аль-Мамун. – Он сошел с ума – из-за того, что потерпел поражение». И с облегчением, отстраняясь, как от буйного, тихо пробормотал:
– Хорошо, Тарик, хорошо. Я выполню твою просьбу.
И, уже выныривая из сумеречного мира, в котором властвовало безумие нерегиля, почти ласково сказал:
– Защити меня, о Тарик. Я приказываю тебе победить.
Видимо, следом аль-Мамун сморгнул.
Открыв через мгновение глаза, он испуганно заорал.
Тарика больше не было.
Ночи, сумерек, утра не было тоже.
Среди заполошных человеческих криков разливался высокий жгучий огонь. В огне, раскинув крылья, разевала клюв хищная птица. Птица тоже кричала человеческим голосом – от боли. Она вся состояла из жгутов света и бьющих молний.
С шелестом втянув в себя свет, птица исчезла внутри высокой фигуры нерегиля. Окоченевший труп сиглави лежал на боку, Тарик стоял и странно, горько смотрел на аль-Мамуна.
Тот попытался выдавить из себя какое-то хриплое слово.
Тарик криво улыбнулся, вскинул руки – и со свистом мгновенно отросших перьев поднялся в воздух. А потом, встав на крыло, тяжело полетел в гущу боя.
* * *Полдень
Когда громадный, с размахом крыльев в десяток локтей, ястреб закрыл небо и солнце, Хунайн ибн Валид решил, что сошел с ума. Потом куфанец решил, что сошел с ума еще больше, – ибо до того ни разу не видел, как кинжальные когти вонзаются в вопящих людей, а птица, подхватив их, словно пучок травы, гулко взмахивает крыльями и уходит все выше. А потом разжимает когтистые лапы…
– Ястреб! Ястреб халифа Аммара! – заорали за спиной Хунайна.
Каид обернулся, решив было, что сошел с ума не один, а потом ахнул над собственной недогадливостью: жуткое пернатое нападало на карматов! Буквально разламывало когтищами их шеренги!
Железная «черепаха» вражеского строя распалась.
– Эмир верующих! Знамя халифа! – раздались в сплошной пыли новые вопли.
Где? В какой стороне? Куфанец даже Марваза с трудом различал, а тот сидел, придерживая кровавые тряпки на перевязанном боку, всего-то в трех шагах.
Вдалеке загустевала серая взвесь – толпа?
– Знамя! Знамя Бени Умейя!
Нездешняя птица вынырнула из пыльного мрака и, распластав крылья, торжествующе заклекотала. Хунайн наконец увидел: бежит множество людей, а впереди верховые. А над всадниками развевалось узкое черное знамя. Действительно, рийа халифа.
На куфанцев выскочил отряд Движущейся гвардии. Перья фазана остро покачивались над шлемами, гулко топотали копыта.
– Садись за мной, на круп садись, каид! – хрипло пролаял джунгар.
Все полезли на коней, мостясь за спинами степняков.
– Куда?! – заорал Хунайн, пытаясь перекричать грохот боя.
– К частоколу! – крикнул в ответ джунгар. – Повелитель приказал атаковать карматский лагерь!
Повелитель?.. Кто это?..
Потусторонним холодом по затылку мазнула громадная птичья тень. Хунайн затылком же чувствовал, как со свистом рассекают воздух железные перья. Хотя почему железные-то…
А джунгары разразились восторженными воплями, задирая лица, провожая пернатую жуть кликами и размахивая плетками.
– Сын Тенгри! Он сын Тенгри! – радостно проорал, обернувшись, везший его степняк. – Сильный шаман наш Повелитель, ой сильный, такой облик принял, а?!
Хунайн прикрыл слезящиеся глаза и решил не пускать в себя эту дичь.
У частокола карматского лагеря все кипело.
Тарик – уже в обычном облике, верховой, только не на сиглави своем почему-то, а на рыжей кобыле – гонял туда-сюда вдоль ограды, потрясая обнаженным мечом. Джунгары заливались волчьим воем. С той стороны частокола – внушительного, из толстенных заостренных бревен, перевитых толстенными же железными цепями, – летели камни и стрелы. Оскалившемуся, орущему на пределе легких Тарику они были явно нипочем. Джунгарам, беснующимся от хищной радости волка под луной, тоже.
Чтоб нерегилю не остаться в облике шайтанской птицы?! Он бы своими когтищами на раз выломал ворота лагеря!
И тут Хунайн понял, что глохнет: гвалт поднялся нестерпимый! А потом полыхнуло. Рыжая кобыла, мотая поводьями, гнала куда глаза глядят, а ястребище, ухая маховыми перьями, уходил вверх и влево. Под ним шла вразгон конная джунгарская лава.
