Олег Фомин - Льдом и мечом
Лук Милиты наготове, Тиморис вытаскивает из-за спины копье, длинная жердь постоянно за что-то цепляется, бьет по шлему, воин с проклятиями возвращает оружие на место. Эгорд рассматривает щупальца, кажутся все более устрашающими, будто глубинные монстры хотят сожрать остров до последнего камешка, а немое безмолвие — какой-то ритуал застольного этикета, сейчас закончат и приступят…
Эгорд путается в мыслях… Витор был частью жизни, такой привычной, естественной, как солнце, небо, воздух. Друг погиб, и умер кусок жизни Эгорда. Так себя почувствует человек, если мир погрузится в вечную тьму, вместо неба нависнет низкий потолок, а воздух станет ядовитым. Больше не поговорить с Витором у камина за чашкой горячего напитка, не заручиться его советом, не пройтись вместе по заповедным уголкам света, слушая его размеренные повествования, не попасть в очередную переделку, не спасти друг другу жизнь в тысячу первый раз…
Той жизни больше нет. Зарах ее отнял… у Эгорда.
Эгорд идет мстить… за Витора?
Или за себя, как Милита?
А Витор сам по себе… ничего… не значит?
Порыв ярости вбивает кулак Эгорда в скальный гранит, хрустит то ли камень, то ли кость, боль на секунду ослепляет, смывает злобу. Тиморис подпрыгивает, на развороте спотыкается, задница ударяется о тропу.
— Ты чего?! — дышит как загнанный волк.
Милита смотрит искоса, из-под краешка улыбки вылезает клык.
— Пустяки, — цедит Эгорд. — Увидел скорпиона, рука дернулась придавить. Не люблю их. Убежал…
— У-у-уф… — Тиморис с трудом поднимается. — Надеюсь, этот Захар, или как там его, похож на скорпиона. Мне даже не придется вмешиваться.
— Представь себе, почти угадал, — насмешливо говорит Милита.
— Эй-эй, без подробностей! — протестует Тиморис. — Можно хоть перед героической смертью пожить без ночных кошмаров!
Тропинка идет на спуск, а стена скалы, что загораживает половину острова, снижается, каменный занавес уползает под ноги, открывает цветастую картину…
Широкий кусок равнины в горном полукольце сплошь зарос поселением, как мхом. Белокаменные домики с плетеными крышами и пузырями дворов теснятся между хаотичной сетью улиц, выделяется главная — широкая, с толстыми светлыми колеями, тянется от внешнего края селения до самого большого, в три этажа, дома, что прижимается к крутому склону скалы.
Эгорд не без помощи заклинания всматривается в вершину этой скалы, что-то в ней не так…
Милита перехватывает взгляд.
— Вижу, — кивает, белоснежное сияние глаз ликующе мерцает. — Это крепость. Не такая большая, как у Клессы, но крепость. И хорошо замаскирована под рельеф. Если удастся подойти ближе, могу снять морок. Чую, туда-то нам и нужно…
— Туда как раз не нужно, — осторожно вклинивается Тиморис.
— Когда на свет вылезал, тоже так думал? — осведомляется Милита.
— Тиморис прав, туда не нужно. — Эгорд выходит вперед. — По крайней мере, пока. Сначала узнаем, что там и можем ли войти мирно. Милита, спрячь лук.
Немертвая режет взглядом обоих, но объятое лиловой маной оружие исчезает под плащом.
Жители в светлых одеждах бродят медленно и как-то стадно, будто утомленные тысячами лет призраки в огромном братском склепе. И все же белый муравейник живет далеко не угнетенной жизнью, можно разглядеть фигуры работяг: таскают мешки, чинят повозку. А вон толпа гуляк, что-то пьют из пузатых бутылей, девушки копаются на грядках, коровы мычат, звенят колокольчиками…
Одна из белых точек замирает. Вторая, третья, десяток…
Как по команде замирают все.
Черты разглядеть трудно, но Эгорд уверен, все до единого лица повернуты к незваным гостям.
Троица спускается по холмам, втекает в главную дорогу, между колеями, Эгорд впереди, Милита и Тиморис следуют вровень друг с другом.
Слева и справа проплывают челюсти оград, стены домов чуть наклонены, как у пирамид, к окнам липнут круглые лица, глаза напуганные, но любопытные. Сельчане выглядывают из-за углов, заборов, соседних улиц, некоторые решаются по-хозяйски стоять у обочины, провожать пристальными взглядами, скрестив руки на груди или уперев в бока, надменно задрав голову или буравя исподлобья.
Эгорд старается не показывать тревоги, походка прямая, неспешная.
Тиморис озирается осторожно, даже принюхивается, как заяц, подозревающий кусты в сокрытии голодной волчьей стаи, голова чуть вжата в плечи… Но взгляд натыкается на первую девушку — и лицо расплывается в счастливой улыбке, глаза как у доброго ручного пса. Девушка краснеет, прыгает за спину сурового детины, но остренький носик и пунцовые щечки выглядывают из-за плеча с такой веселой жадностью, что Тиморис вот-вот взвизгнет от радости. Теперь воин похож на азартного грибника, голова крутится, выискивает исключительно женские мордашки.
Милита пронзает всех откровенной неприязнью, пальцы пульсируют от соблазна вернуть лук, белое сияние глаз тускнеет, перетекает в черную жижу, сельчане в ужасе отшатываются от выпуклых провалов тьмы.
Проходят между крупными строениями — кузницей и таверной. Трехэтажный дом уже близко, смотрит на незнакомцев глазницами окон, скалится парапетами балконов и тяжелыми створками двери под тенью крыльца.
Дорогу преграждает ровная шеренга могучих селян, за ней бурлит толпа мелких, боязливых, но любопытных человечков: щуплые мужички, подростки, жены…
Эгорд останавливается, спина ощущает напряженность Тимориса и ненависть Милиты.
В центре — седой старец: волосы, борода и усы падают до пояса, сливаются в полосатый туман на таком же белом подпоясанном балахоне. Опирается на толстый посох, лоб перевязан блестящей, как сталь, лентой. Видимо, староста. Справа кузнец, в руках молот и раскаленные щипцы, фартук грязный, голова как куст, из лохматой растительности давит враждебный взгляд. Слева дородный вспотевший усач, черная тучка под мясистым носом такая пухлая, что губ не видно, лысина горит звездой, толстяк малость потерян, на гостей не смотрит, наверное, не знает, как реагировать, ждет приговора старосты.
— Мир вам, добрые люди! — как можно искреннее произносит Эгорд, легкий поклон.
— И вам легкой дороги, странники, — степенно басит старец, кивает в ответном поклоне. — Я Деймус, староста нашего безымянного убежища. Новые люди на нашем острове — редкость. Какими судьбами, мимоходом или же намеренно? Если к нам, то с каким умыслом, добрым или темным?
— Плывем в земли демонов, на битву с великим злом. — Эгорд решает про костяного дракона молчать. — Наша яхта причалила к скалам на другом конце острова, судно спрятали, обошли скалы, оказались на равнинах. Припасы кончаются, ищем ягоды, зверей, птиц, да хоть коренья, природа здесь скупая.
Деймус молчит подозрительно долго, наконец, спрашивает:
— Как же проплыли мимо стражей?
Толпа озабоченно гудит, перешептывается.
— Вы о спрутах? — Эгорд делает шаг в сторону, указывает на Милиту. — Наша спутница сведуща в тайной магии, ее чары сделали яхту незаметной.
Лицо немертвой искажено бороздами, длинными, кривыми, словно когти виверны. Грудь часто вздымается от свирепого дыхания, в глазах по-прежнему мрак.
Эгорд опускает руку ей на плечо, взгляд умоляет держать себя в руках. Внешность Милиты внушает неподготовленным страх, воин-маг рассчитывает, что Деймус и остальные поверят в ее способность обманывать спрутов.
Милита дышит медленнее, глубже. Гримаса постепенно тает, глаза светлеют, в них воцаряется сумеречный оттенок, под цвет ее кожи. Эгорд немного расслабляется, снимает руку: и то хлеб, по крайней мере, в драку не кинется.
— Путники здесь — редкость, — наконец говорит Деймус. — А великие воины и маги, достойные бросить вызов демонам, — впервые. Будьте же нашими гостями, могучие герои!
Деймус поворачивается к народу, руки к небу, потрясает посохом, голос накрывает все селение:
— Братья и сестры мои! Великий праздник, ликуйте же за посланную богами честь! К нам пожаловали храбрые и сильные герои, плывущие на доблестную гибель с неравным врагом во имя мира и справедливости, они желают окрепнуть перед сражением, пополнить запасы и поделиться частицей храбрости и силы! Слава героям!
— Слава!!! — взрываются голоса, подбрасываются сотни рук.
Толпа вихрем кружит со всех сторон, Эгорд даже не успевает сообразить, откуда-то тут же возникают цветы, подносы с хлебом и колбасами, кувшины с молоком, горшочки с медом, в нос хлещут пряные запахи. Смех, визг, возгласы, песни, троицу купают в пестрых голосах, улыбках, осыпают лепестками.
Тиморис увешан девушками, рожа красная будто спьяну, глазищи светятся жирными бликами, сейчас от довольства вывалится язык… Белокожие и смуглые, пышнотелые и малышки, волосы как лучи, длинные и прямые, или ведьмины — пышные витки черной проволоки, а то и рыжие как пламя… И все как одна улыбчивые, ластятся, в глазах недвусмысленная жажда.
