Нина Цуканова - 9-й вал
Пишет Ка-ну.
Я совсем раскис. Два прошедших дня я пролежал пластом. Старик, принося мне еду, цокал и качал головой.
А что я могу поделать? Я ранен, мне на самом деле плохо.
Идти (что уж там, даже подняться) я не мог, и самым логичным сейчас было оправляться от травмы и собираться с силами.
Старик подло прервал мои самооправдательные думы. Нет, я ожидал, что сегодня он не оставит меня, а, скорее всего, попытается как-нибудь расшевелить…
Но – блин! – не ведром же ледяной воды в постель?!
Я, обалдевая, сидел на полу, выравнивая дыхание. Подлый дед заявил, что постель лежит в сундуке, и, если мокрое меня не устраивает, я могу перестелить.
Перестилать я ничего не стал. Не стал даже переодеваться, хотя выданная мне длиннополая рубаха вымокла насквозь. Подмокли даже бинты.
Я завернулся в большое теплое покрывало и весь день дремал в кресле, обиженно отвернувшись к стене.
Пришел старик. Я демонстративно его проигнорировал. Он подошел к креслу и потрепал меня по волосам.
– Принести тебе поесть?
Я принципиально не отвечал.
Он вздохнул и ушел.
Я зябко передернул плечами. Покрывало отволгло и уже не грело.
Я подобрался к постели – она уже высохла сама собой – и лег.
(8 октября)
У нас закончились припасы: на утро доварили остатки крупы.
Вечером, после долгого и непростого перехода, мы встали в небольшой роще. Пока разбивали лагерь и я параллельно думал, что же нам делать, вернулись развеселые Том с Айятой.
– А мы тут мельницу грабанули! – радостно воскликнула Айята.
Я поперхнулся водой.
– Айята! Ну ладно Том, с ним все понятно, но ты-то как до такого докатилась?
Девушка расхохоталась.
– Да ладно тебе, – сказал Томмазо: – Это в переносном смысле. Мы просто набрели на заброшенную мельницу и уперли оттуда один только мешок овса.
– Тогда ладно. Но вы уверены, что она заброшенная? Не мог вас кто-то увидеть?
– Однозначно заброшенная, частично погорелая. Поэтому и не все вынесли. Готовьте тут, а мы пока пойдем пополнять наши запасы.
Я отрядил вместе с ними еще Тимура. Мы развели костерок, поставили вариться кашу.
Погода была туманная, дождливая; дым стелился по земле и смешивался с туманом.
После ужина мы не торопились расходиться.
– Лай-лай, а может ты споешь? – предложила вдруг Айята. Сейчас они с ней мало общались, хотя когда-то были, вместе с Долорес, тремя лучшими подругами.
– Точно, давай! – поддержали еще несколько человек.
– О-о, нет, нет, нет! – протянул я. – Вот на песни к нам-то как раз кто-нибудь и пожалует…
– Юссариан, – повернулась ко мне Лай-лай; она сидела рядом с Антиком, и грелась его курткой; он начал оправляться от ранения, хотя оно не прошло для него бесследно: он ослеп на один глаз и хуже слышал. – Мы не громко… Можно?
– А я, хочешь, сверху послежу, – с готовностью сказал Гюстав.
– Ну… ладно, – согласился я.
… А я уже и забыл, как она поет. Так честно, так душевно. Голос ее, конечно, звучал не так, как три года назад, он стал глуше, даже несколько сипловатым.
Но пение ее все также завораживало…
Она спела несколько романсов и остановилась.
– Давайте разбавим лирику еще какими-нибудь песнями? – предложил Том.
– Разбавляй, – разрешил я.
– Э, не. Я послушать хочу. Эй, шаман, ты ж вроде хорошо поешь? Знаешь какие-нибудь песни?
– Ну, знаю парочку.
– Давай, – сказал я: – Только что-нибудь повеселее.
Алекс поворошил палкой тлеющие угли, припоминая слова, и запел:
– Уходя от чужого безумия,
Подставляемся колким ветрам,
О тебе не тревожась, не думая –
Не в чем тут обвинять себя нам.
Наречешь нас врагами народными,
Проклянешь чередой длинных фраз,
Но не мы тебя предали, Родина,
Ты сама отказалась от нас.
Лишь застынет на озере-старице
Полумесяц прозрачной воды,
И метель, пуховая красавица,
Заметает за нами следы.
Мы с тобою отныне не связаны,
Как отвергнутый древом листок,
За любовь равнодушьем наказаны,
За горенье погасли не в срок.
Наши души, живые, нетленные
Мы не дали на цепь посадить.
Нас за это назвали смятенными,
Нас за это решили убить.
Ничего нам теперь не останется,
По пути нам лишь с вьюгой ночной.
Нам не ведомо, да и без разницы,
Что случится с больною страной.
Мы не стали при жизни героями,
Мы покинули дом в трудный час,
Но не предали мы нашу Родину,
Та сама отказалась от нас.
Но не предали мы нашу Родину,
Та сама отказалась от нас.
– Ох, тоска-то какая, – простонал я, закатив глаза: – Это называется "повеселее"? Что ж у вас за песни-то такие?
– Это у нас не песни такие, это у нас жизнь такая, – усмехнулся Лекс.
(8 октября)
Я сегодня проснулся рано и прислушался: зловредный дед гремел чем-то за домом. Что ж, сегодня он не застанет меня врасплох…
Я попытался встать. Не все было так просто. Больше всего хотелось оставить эту безумную идею и лечь обратно. Но я пересилил это желание и по стеночке добрался до двери дома.
Нога болела адски. Зря я это затеял. Надо бы вернуться…
Я выглянул на крыльцо. Холодный сухой воздух обжег легкие и кожу. Нет, я не хочу…
Безумно хотелось вернуться в постель, но у колодца я увидел уже набранное ведро воды…
Ну уж нет! Не дождется!
Очередным испытанием стало крыльцо. Оказалось, что хромать по ступенькам очень неудобно… Пришлось лечь грудью на перила и потихонечку, бочком спуститься…
Было холодно. Ну о-очень хотелось вернуться в дом…
С горем пополам я доковылял до колодца. Попытался поднять ведро. М-да, хорошо, что оно уже налито. В своем теперешнем состоянии, вытащить его из колодца я бы не смог.
О, боги. Зачем я вообще вышел из дома?
Из воды на меня смотрело бледное исхудалое лицо с выделяющимися скулами. Хуже я выглядел только во времена изгнания…
Я зябко повел плечами, мужественно снял рубашку и рывком поднял и опрокинул на себя ведро. Дыхание перехватило; вода затекла в глаза, нос и рот. Тело жестко ожгло холодом, мне показалось, что у меня едва не остановилось сердце…
Когда я, отфыркавшись и отплевавшись (и, наконец, снова начав дышать), обернулся, старик стоял на углу дома и лучезарно улыбался:
– А у Юссариана и правда ребята не промах.
– А то, – буркнул я, натягивая рубашку.
Старик, удовлетворенно хмыкнув, загремел посудой на кухне.
… Меня тревожила одна мысль.
– Скажите, у вас есть зеркало?
– Что полюбоваться захотел? – ехидно спросил старик: – Вон там, на двери.
Масштаб трагедии я оценил, и оценивался он концом света. Два с половиной года тяжелой, изнурительной работы отправились псу под хвост.
Я закрыл глаза рукой и со стоном уткнулся лбом в стену.
Не мое это. Не мое…
Ну и пес с ним.
– Любуешься? – издевательски поинтересовался старик.
– Угу, – промычал я и, паясничая, встал в красивую позу.
– Великолепно! – усмехнулся дед.
– Два с половиной года качался! – гордо заявил я.
Старик фыркнул и закрыл рот рукой, сдерживая смех.
Я тоже нервно засмеялся, попытался остановиться, но от этого только слезы проступили.
– Ну что ты? Будет тебе! Не стоит! – издевательски сказал дед.
– Идите вы, – отмахнулся я и пошел переодеваться.
Самым главным для меня, в любом случае, было догнать отряд.
На сколько же я от них отстал? Наверное, они уже миновали Агъерри. Это полдороги до Монтелика. И сколько же еще мне нужно времени на восстановление? День? Два? Неделя?..
А ведь, если я не догоню их у Монтелика, то, куда они пойдут дальше, я не знаю…
(9 октября)
День прошел относительно спокойно. К вечеру мы достигли Агъерри.
(9 октября)
– Подымайся, Кариджану! – взволнованно крикнул старик с крыльца.
– Только не ледяной водой! Пожалуйста! – вскрикнул я, торопливо принимая сидячее положение, чтобы произвести впечатление бодрствования.
– Напротив нас стоят цыгане, они могут взять тебя до Агъерри, вам по пути… Поедешь?
– Э-э-э…
– Решайся быстрей! Они скоро отъезжают.
– Еду! – я поднялся и начал торопливо одеваться.
Старик дал мне новую одежду, так как моя была в весьма прискорбном состоянии. В последнюю очередь накинул куртку и глянул в зеркало…
Идиот! Незнакомые люди ни за что не возьмут с собой потустороннего…
Я принялся копаться в вещах и нашел там темно-серый платок, который я повязал на лицо, и черную шляпу. На руки натянул перчатки, чтобы спрятать когти.
– Долго ты там? – крикнул со двора старик.
