Операция "Берег" - Юрий Павлович Валин
— Ладно, нет меня. Дети где?
— Что?
Вроде не слышит, не понимает цветастая жена, с лицом белым, как у парковой гипсовой статуи.
— Дети. Гриша и Саша. Где?
— А. Дети, да. Дети… — ухватилась за низкую ветвь, на ноги себя подняла. — Нет у нас детей, Дмитрий. Как не было. Умерли. Еще в поезде. Ты знаешь, как эвакуация проходила? Нет? Откуда тебе. Инфекция. Кишечная инфекция. Я маме говорила «да не покупай ты на рынке», а она… Да что я говорю. Гриша умер, потом мама, потом Александра. А меня выписали. У меня организм крепкий.
Не верил Дмитрий. Не может такого быть. Никогда не может.
А на белых щеках Тони наливались яркие алые пятна — словно свеклой накрасили. Закричала в голос, с ненавистью:
— Что ты смотришь, а, Иванов⁈ Ты где был? Где ты был, когда мы подыхали в вонючей больничке? Где? Ты на что нас променял? На медальку? Ты как смел нас бросить⁈
Дмитрий на палец, тыкающий издали в медаль на белесой гимнастерке, не смотрел. Пытался в глаза глянуть — сухие, злобные, кровью налитые. Ведь врет. Конечно врет. Вот зачем ей врать, а все равно врет.
Или не врет?
— Где?
Рыкнул все же в голос. Больно крутило в груди, словно десяток сверл-перок туда вкрутили.
— Что «где»? — оторопела, рот глупо приоткрыла.
— Где это было? Где они умерли?
— В больничке. Нас с эшелона сняли. Инфекционное отделение…
— Место? Город как назывался?
— Город⁈ Поселок там зассанный… — перешла на матерное, вновь в полный голос, с брызжущей слюной, с визгом безумным.… — Ты, сука, про город думал, а? Мы в аду валялись, больничка… прямо в жиже, там переполнено было…
— Где?
Под здоровой рукой хрустнул брус калитки, но Дмитрий того не чувствовал.
— Не помню! — жена визжала, уставившись на обломок бруса — толстый, крепкий. — Не помню! Не хочу! Убивай, будь ты проклят. Они же маленькие были, а ты. Гад! Бросил! Хуже фашиста!
Дальше по тропинке обозначилось живое — большой человек, в черных форменных брюках, в майке. Бритоголовый, крепкий, морда искаженная:
— Тонечка, я по телефону патруль вызвал. Сейчас прибудут….
— Пошел отсюда! — жутко зарычал Иванов, выдирая на себя калитку.
Бритоголовый попятился, скрылся за виноградом — одна рука так и осталась за спиной, наверное, с пистолетом.
А что пистолет? Хоть в лоб весь магазин высаживай, хоть в сердце — больнее не станет.
Иванов шагнул на тропку:
— Где?
Антонина попятилась:
— Не помню. Клянусь, не помню. Не в себе была, едва на ногах стояла. Станция… «1008-й километр». Или «1108-й». Не помню. Там больничка, тополя… Ничего не помню. Митя, уходи уже. Всё, нету их. Не было. Уходи.
Иванов ударил себя в лоб кулаком с обломком бруса, ничего не почувствовал, повернулся и пошел прочь.
* * *Пил. Насчет этого город был хорош — вино дешевое и сколько хочешь. Правда, чтоб упасть, нужно виноградным до горла налиться, легковато вино, не водка. Не везло с организмом Иванову — очень уж упорный: то вставать не желал, то падать не хотел. Но напивался, падал, вставал, брел заново вино добывать. В перерывах с кем-то дрался, спал у моря или все равно где — было тепло, гадостно, тут даже насмерть не замерзнешь. Забирали в милицию, выгоняли. Что с инвалида сухорукого возьмешь? Судить такого, и то без особого толку.
Не было у Иванова часов и времени, смысла и жизни тоже не было, оказался он ненужный даже милиции — совсем пустое место.
Как-то спал у мола, пришли мальчишки рыбу удить. Иванов маялся, пытаясь себя заново в пустой сон вогнать, но мучила жажда и пацаны говорливые.
…— Да он не красноармеец, дезертир. Лепит из себя больного, всё вино выпрашивает.
— Да как не красноармеец? Я сам видел, как он дяде Рамазу медаль за вино предлагал. Она же серебряная. Не его была бы награда, так в милиции отобрали бы. Его вчера опять запирали. Фронтовик, контуженный, наверное.
— Да все равно не красноармеец. Спер медаль. И документы из госпиталя спер. Милиция, она что… ей с бандитами и диверсантами надо заниматься. Ей пьяницы неинтересны.
Иванов сел, прохрипел:
— Пацаны, вода есть?
Дали бутылку с теплой водой.
Залил в себя, вернул пустую посуду:
— Вот, спасли.
— Да тебя спасешь… щас пойдешь опять набираться.
— Не набираюсь. Лечусь. После контузии. Как доктор прописал.
Засмеялись.
Иванов поднял голову, глянул на умников.
Пацаны шарахнулись, хватая удочки.
— Не боись. Пойду. Подлечился уже.
Вставать было трудно. Пошел прочь. Накатывал прибой по обе стороны мола, плескал волнами и пеной, жгло осеннее утреннее солнце, болела отбитая рука и намятый камнями бок. Шел босой человек в распоясанной гимнастерке, пытался пригладить полные песка волосы на пустой — абсолютно и глухо пустой — голове.
Пить Иванов больше не мог. Совсем уже не шло. Раз не сдох, придется жить дальше. И узнать, какое нынче число.
Оказалось — шестое сентября. Иванов удивился, но не очень — казалось, долго в вине топился, а тут всего ничего прошло — вот что значит виноградный хмель, обманчивый.
Удалось малость подработать — опытный человек, если нужно, и с полутора руками кое-что может. За неделю слегка пришел в себя, пустая голова чего-то начала осознавать. На рынке подарили опорки — отработал за них в меру сил.
Под утро украл рыбацкий плащ, пошел к «железке» — на повороте поезда ход набрать не успевали, залез на платформу с ящиками. Ехать было все равно куда, лишь бы подальше от города проклятого. Лежала в кармане медаль со сломанным штифтом и утерянной
