Операция "Берег" - Юрий Павлович Валин
— Нет-нет, я не от вашего мужа. К сожалению, не знаком, — признался Олег. — Тут дело давнее. Люди считали своим долгом известить, пусть и с опозданием. Времени, конечно, много прошло. Но вот передали письмо с оказией…
Женщина намек поняла, скомандовала:
— Мить, а ну иди, умой грязнулю. Вот же вы… словно не в мастерской, а в кочегарке сидели.
Парень глянул с обидой, но молча повел сестрицу к подъезду, девчонка упиралась, тоже молча, была подхвачена под мышку и отбуксирована в нужном направлении.
Олег расстегнул полевую сумку:
— Открытку принес, ну и на словах чуть. Новости невеселые, вы уж извините…
Раиса прочла короткие строки, еще больше побледнела. Олег помог сесть на ступеньку…
…Сидели, говорили. Хотя чем тут особо утешишь? Давние беды друзей-знакомых, они и по запоздавшему прибытию свежими кажутся.
…— Значит, боец ваш с моей Маней Дмитриевой в одном госпитале лежал?
— Точно так. У него ранение тяжелое было, выздоравливал медленно, числился на подхвате в хирургическом отделении. Ну, дров там поднести, койки переставить. Знаете, как оно бывает. Там с вашей подругой и познакомился. Сама она писать не хотела, рука не поднималась, вот и попросила. Почта тогда неважно работала, вот и…
Вообще история была та еще… странноватая. Мог бы Митрич и что-то складнее наврать. Но адресатка не удивилась:
— Да, она такая, Маня, всегда и была. Ох… А почта… да ну ее к черту, эту почту. У нас вся семья Чертковы, на нее и пишут, а у меня осталась девичья фамилия — Иванова, иной раз на почте путают, — Черткова-Иванова по-девчачьи утерла слезы запястьем. — Ой, прямо слов нет. А вам спасибо, столько времени потеряли.
— Новости, даже такие, лучше все ж доводить. Пойду, у меня подразделение, мало ли как там…
Попрощались. Подошел брат поджигательницы, молча пожал гостю руку.
— За отца не особо беспокойтесь, скоро добьем фашистов, вернется с победой, — неловко сказал Олег и пошел в переулок.
На свободе снял фуражку, вытер лоб. Удружил Митрич. И вот чего врать-то было? И парнишка, и мать его — похожи на товарища Иванова, прямо одна фотография, только стальных зубов не хватает. В смысле, вставные зубы им конечно и не нужны, глупая мысль. Но брехло дед, вот же брехло. Кстати, видный он мужик, симпатичный, такая у них семейная порода, это как раз зубы впечатление сбивают. Хотя и далеко не у всех женщин то впечатление напрочь пропадает.
Но что такого страшного в открытке было? Понятно, иносказание, от цензуры и вообще лишних глаз спрятано, только адресатке намек понятен. Ладно, раз спрятано, так пусть и остается. Нам чужих, в смысле Ивановских, тайн не надо.
С московской географией товарищ Терсков уже частично разобрался, сел на автобус, часть пути проехал, дав отдых ногам и нервам. Дальше пошли служебные вопросы, собрали на офицерскую лекцию. А следующий день еще напряженнее выдался, и завершился торжественным театром. Сгладилось-заслонилось тяжкое впечатлении от визита к подруге «Мани Дмитриевой», хотя и не до конца, конечно, но заслонилось.
* * *Восточная Пруссия. Велау.
17:17
Работа всегда помогает. Но порой не на все сто процентов. Отвлекаются мысли.
— Слушай, дед, иди-ка ты…
— Это куда?
— Отдохни, — сказал, сердито вытирая руки, мехвод Тищенко.
— Действительно, Митрич, ты ключ на «24» в руках держишь, а взглядом его ищешь, — поддержал Хамедов. — Самое время передохнуть.
— Я спать не хочу.
Экипаж переглянулся, Грац полез в люк и достал фляжку.
— Это чего? — удивился Митрич.
— Да хрен его… сладковатое, но крепкое. Не отрава, связисты еще вчера литра два потихоньку выдули. Живы. Мы на вечер оставляли, но лучше ты в одну харю употреби. Оно тебе нужнее.
— Мне этого мало. Я трудно-пробиваемый.
— О, еще выкаблучиваться дед будет. Сядь вон у забора, там ротный не углядит. И сиди спокойно, оно иногда надо.
Сидел Митрич на перевернутом ведре, смотрел на прусское небо — в проеме между танком и забором небеса казались узкими и бледными, прямо как остаток жизни — пустота, и доска косая на конце прибита.
* * *1942-й год. Весна, лето и осень.
Лечился долго. Госпиталь в Богородске, ранбольных много, врачей и персонала — наоборот. Не хотел организм выполнять свою работу: то одно у него не так, то другое загибается. Сложный механизм — человеческое тело. Приходилось уговаривать, вести агитацию — организм упорно саботировал, упирался, едва до сортира дотаскивался, да и то считалось большим стратегическим успехом.
Кто его знает, как сложилось бы — может, и помер бы — но имелось чувство необходимости встать на ноги и за дело взяться. Знал ранбольной Иванов, что комиссуют — одна рука почти не работала, врач намекал, что так оно на всю жизнь и останется. Но и однорукий человек что-то может делать, особенно когда у него семья есть, и явно не лучшие у семьи времена.
Времена были действительно хреновые, и даже хуже, всё на ту же букву… На фронтах немец жал почти везде, на юге так и вообще дал крепко. Снова наши отступали. Но фронту инвалид Иванов уже не мог помочь, мог только исправно жрать кашу с жидким чаем, быстрее оздоравливаться, освобождать койку, убывая на тыловой фронт. Осознание этого имелось, сил в организме — не очень.
Шли дни, уже началось лето, пыльное и душное. Ноги не особо держали, но правая рука функционировала почти исправно, писал Митрич письма соседям, ну и свои запросы засылал. Даже подумать было страшно — уже почти год, как от семьи ни слуху, ни духу. Как в воду канули. Запросы там же растворялись, ответ только из Москвы пришел, со старой квартиры — помнили там Митрича, но никаких вестей от семьи туда не приходило. Что ж ты,
