Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
— Сейчас наелись на день вперёд. Должно хватить. Но что потом? Вернуться в Исхат мы не сможем. Где искать след Тарагата? Без него мы не найдём и Сангира.
Верд усмехнулся себе под нос.
— Я не призываю тебя лгать, но, если вновь назовёшься арачаром, сможешь повыспросить идущих из Исхата караванщиков. На тракте подальше от города, конечно же.
— Предлагаешь караулить обозы в кустах и тормозить их, подобно Чёрным Патрулям?
— Тормозить нужды нет, если ты не собираешься досматривать их повозки. Но подъехать к хозяину каравана и расспросить его — можешь.
— Хм. Дело говоришь. Обозов по этому тракту по несколько штук в день проходит, кто-то да должен знать Тарагата, он человек, судя по всему, заметный. Ладно, давай так. Отсидимся поглубже в лесу, а после начнём расспрашивать. Других-то вариантов у нас всё равно пока нет. — Тшера вздохнула, а потом рассмеялась: — И стоило нам сегодня так гнать кавьялов ради ночи в тёплой постели! В результате постелью всё равно послужит лесной мох.
Они остановились в глубине леса, на маленькой полянке, по краю которой бежал в овраг ручей. Костёр разводить, конечно, не стали и кавьялов, отужинавших в кавьяльне, на охоту не отпустили, привязали к дереву не рассёдлывая — на случай, если придётся бежать.
— Поспи, я первый подежурю, — предложил Верд и Тшера возражать не стала: всё равно у него долгое молитвенное правило, но и в моменты внутреннего сосредоточения он, как она успела заметить, бдительности не теряет.
Поплотнее закутавшись в плащ-мантию, Тшера устроилась прямо на земле, за спиной у коленопреклонённого Верда, и сон сморил её сразу же. Проснулась она от всхрапа Ржави. Уже занимался рассвет, и Тшера хотела возмутиться, что Верд так и не разбудил её на стражу, но он всё ещё не закончил своих молитв.
— Ты сегодня долго. — Она приподнялась на локте.
— Я сегодня убил.
— Уже вчера, — сказала и тут же пожалела: прозвучало насмешкой.
«А ведь это для него действительно важно».
Она долго молчала, глядя ему в спину, и множество слов, не желавших складываться в уместные фразы, вертелось на языке, а на губах горчил пряным медовым отваром вкус его поцелуя.
— Прости, — наконец сказала она.
— За что?
— Ты убил из-за меня. Вообще всё это — из-за меня.
Верд покачал головой.
— Из-за принятого мною решения. И цепи предыдущих, которые к нему привели. Мне и отмаливать. — Он оглянулся на неё через плечо и улыбнулся своей призрачной улыбкой.
«Или всё-таки почудилось?..»
— Но ты можешь помолиться со мной. Поможет прогнать воющих на сердце веросерков, — и протянул ей руку.
Не сделай он этого, она бы хмыкнула, фыркнула, сказала бы, что не умеет молиться и молитвы её Первовечный не слышит, перевернулась бы на другой бок, отвернувшись от Верда, натянув капюшон до самого носа, притворилась бы спящей — да что угодно! Но сейчас, когда он протягивал ей раскрытую ладонь, она не смогла ни фыркнуть, ни хмыкнуть, ни что-то ещё — только вложить в неё свою. Опустившись рядом с ним на колени, села на пятки, как сидел он.
— Я не знаю молитвенных текстов.
— Говори Первовечному от сердца. Говори с ним сердцем.
— И что говорить? О чём?
— Что у тебя на сердце.
— Сплошные веросерки, — вздохнула Тшера.
— Тогда о них. Выговори их всех, до последнего хвоста.
— Толку-то Первовечному от моих веросерков…
— Тому, кто тебя любит, важны все твои веросерки.
Долго Тшера не выдержала — затекли ноги. Да и молитвы не получилось: стоило сунуться к своим внутренним веросеркам, как в голову полезли жужжащие мысли — одна громче другой, все невесёлые и ни одна не про молитву. И губы — сухие, терпкие от выпитого мёда, прикасающиеся уверенно и нежно — не шли из головы. Этот поцелуй — вынужденный, ненастоящий, прерванный — оставил след ярче, чем сотни других, бесцветных и одинаковых в небрежной, одноразовой страсти, в которой нет места двоим — каждый думает лишь о своём удовольствии.
Отец говорил, что жизнь должна отзываться привкусом боли, только тогда она настоящая. «Ведь не познав боли, мы не сумеем насладиться счастьем, не сумеем даже распознать его».
У этого поцелуя — прерванного, как будто ненастоящего — был вкус. И сейчас он отдавал в груди тонкой, переливчато звенящей на ветру болью.
«А может, он просто напомнил мне поцелуи Виритая?»
С Виритаем за четыре года они встречались несколько раз — случайно, в разных городах; проводили вместе ночи, полные нежной страсти и, конечно же, много целовались — не только ночами.
«Больше, чем с кем-либо ещё».
Тшера попыталась вспомнить поцелуи Виритая, и… не смогла.
— Ты жалеешь? — спросила она, поменяв позу и вытянув занемевшие ноги. — О принятых решениях, которые привели тебя… туда, куда привели?
«О решении следовать за мной…»
— Нет.
— Ты мог стать Йамараном и не отмаливать всю ночь чужие смерти. — «Мог не ехать за мной, когда я ушла. Мог не спасать меня от речной твари — или не успеть спасти». — Всё могло сложиться иначе.
— С кем-то другим — да. Но я тот, кто я есть, и настоящими нас делают наши решения, которые мы принимаем в трудный момент. И чем сложнее эти решения, тем лучше мы узнаём себя настоящих.
— Это… больно.
— Становление невозможно без боли. Так нас учили в брастеоне. И были правы.
«Жизнь должна отзываться привкусом боли, только тогда она настоящая…»
Они провели в лесу день и следующую ночь, а на утро поехали вдоль тракта, держась зарослей можжевельника. Осмелились выехать на дорогу уже после полудня, далеко от Исхата, и сразу же наехали на караван, но толку от него оказалось мало: хозяин слыхал Тарагатово имя, однако ничего определённого сказать не мог. Со вторым караваном результаты были те же, а вот с третьим повезло. Невысокий кругленький купец — на вид северянин, но глаза явно южные, да ещё густо подведённые чёрным — сперва испугался. А когда понял, что арачар не по его шкуру, разболтался: то ли с отступившего страха, то ли из желания на всякий случай угодить Вассалу.
— Тарагата знаю, знаю, как же не знать! — заискивающе улыбался Тшере купец. — Проезжал Исхатом несколько дней назад, уж прости, кириа, не упомню, сколь минуло. Но ехал один, без обоза и даже без охраны. Двинулся на побережье, кажись — в Савохте́ль. Я слыхал, поскольку паренька своего, за которым он смотрит, Тарагат оставил соседу моему в подмастерья — вроде как на полгода.
— Паренька — это Сата, племянника? — уточнила Тшера.