Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
— Кто из вас жених-то?
— Нильдер! — Темноволосый наёмник хлопнул по плечу сидящего рядом белокурого парня, и тот разулыбался, шутливо выпятив грудь колесом.
Остальные расхохотались, и было в этом что-то доброе, ребяческое, простое.
«Как будто и спать сегодня можно, закрыв оба глаза, а не один».
— Ну, за такого славного парня придётся выпить, — улыбнулась Тшера уголком рассечённых губ, но из бурдюка лишь пригубила, притворившись, что пьёт. — А дру́жки-то холостые все? — спросила, чтобы поддержать разговор.
— А не для себя ли интересуешься, кириа? — вновь вмешался второй наёмник и опять рассмеялся. — Коль для себя, так я первый готов! — Он встал на нетвёрдые уже ноги, упёр руки в бока и, изобразив на лице значительность, повертелся из стороны в сторону, вызвав очередной приступ всеобщего смеха. — Глянь, каков! Ну глянь, глянь! Хорош же, э? Что тебе эти сосунки, кириа, ни девок не щупавшие, ни меча не державшие, вчера только об мамкину юбку сопли вытиравшие?
Парни вновь засмеялись, но улыбка жениха натянулась как-то неискренне, и в его взгляде мелькнула колкая обида, но заприметила её только Тшера, а перебравший вина охранник продолжал:
— Кто ж седлает тяглового авабиса заместо породистого кавьяла, э? Я и в драке хорош, и в утехах опытен!
— Да ты всё чревоугодными утехами промышляешь! — вставил жених — вроде и в шутку, но в голосе звенела обида: авабисы не предназначены ходить под седлом, и похабный намёк он, видимо, прямиком на себя примерил.
— Бери его, кириа, с ним в драку на жареного поросёнка ходить сподручно — тебе и запачкаться не придётся, он один за всех управится — проверено, — разрядил ситуацию темноволосый северянин, и вновь все рассмеялись, а хмельной наёмник — пуще остальных.
А потом начали перешучиваться да перекидываться остротами, вспоминать общее веселье и дурачиться. Тшера уж не вслушивалась в общий разговор, быстро расколовшийся на несколько помельче, но смотрела сквозь костёр на беззаботные смешливые лица, на сверкающие жемчугом улыбки и — всеми оттенками золота — волосы, потягивала вновь предложенное ей вино и чувствовала себя среди большой дружной семьи, в уютном доме.
«Вот только в чужом, хоть и приняли за свою. Но это пока темно: ночь сглаживает границы, съедает расстояния. А утром уж ничто не скроет, что перед тобой — чужак».
По телу разливалось тепло и приятная нега, но где-то под рёбрами щемило всё ощутимее, всё больнее. Как вблизи костра острее чувствуешь ночную прохладу, так в чужом дружном доме острее чувствуешь собственное одиночество. Тоска вышла на ночную охоту и теперь смотрела на неё волчьим холодом зелёных глаз.
Темноволосый северянин что-то ей говорил, понизив голос, и она даже отвечала — наверняка невпопад, да это и не важно. Он смотрел на неё почти так же, как когда-то — Виритай, только глазами куда более уставшими. А она старалась сморгнуть всё ещё преследовавшую её чужую белую руку, развязывающую ворот туники из простой некрашеной ткани. Поэтому, когда вернулся Верд, на него не смотрела и всё больше говорила с темноволосым наёмником, который и беседу поддерживал, и пошутить умел.
«Почти как Виритай…»
Верд просидел у огня ровно столько, сколько потребовалось, чтобы поужинать.
— Иди спать, я сегодня первая подежурю, — кивнула ему Тшера. — Потом меня сменишь.
— Там ещё купальня есть, если умыться, — подсказал на всякий случай темноволосый северянин, указывая рукой в темноту. — И даже вода чистая!
Но Верд не ответил и направился к ночевью.
Парни умаялись, кто-то ушёл спать, кого-то сморило прямо возле костра.
— Ну, что ж, — поднялся на ноги северянин, откинув за спину длинные, чуть спутанные волосы. — Тогда я купаться пойду, раз желающих больше нет.
— А не холодно? — поглядела на него снизу вверх Тшера, про себя отметив и его хорошее сложение, и красивые руки, и крепкий зад.
— Ничего, хоть лишний хмель из головы повыстужу — я сегодня, видать, дозорный. Товарища моего боевого, в драке хорошего — вон, сморило, — кивнул на второго наёмника, храпящего у костра. — Теперь уж до свету не добудишься, — усмехнулся он и побрёл в темноту.
Немного выждав, Тшера отправилась следом.
— Уж думал, ты не придёшь.
Северянин поднял жгучий взгляд, но посмотрел ей в лицо, а не на пальцы, неспешно расстёгивающие сначала плащ-мантию, потом защитный жилет, а следом и рубашку. Сам он, нагой, — одежда лежала на берегу — был уже в купальне, по пояс в воде, и смотрел на стоящую на её краю Тшеру, слегка запрокинув голову.
— А ты и не звал.
По его губам скользнула сдержанная улыбка.
— Ты знала, где меня искать.
Он протянул Тшере руку — раскрытой ладонью вверх, чтобы помочь спуститься. На запястье, на кожаном шнурке тускло сверкнула стеклянная бусина.
«Кто-то обещался тебе, и ты это обещание принял. Так что же не в волосах, как положено, носишь? Или уж нет дарительницы в Бытии, и не одна я в чужих глазах другого человека ищу?»
…И пред внутренним взором вновь встала чужая белая рука, перебирающая густые пшеничные волосы, вольные — ни косицы, ни бусины.
«Не дарила? Не обещалась?»
Вода оказалась теплее, чем она ожидала, но в первый момент дыхание всё равно перехватило, а ладони северянина, скользнувшие по её спине, показались горячими, как и его дыхание на её шее. Он прикасался чувственно и умело, медленно-медленно, кончиками пальцев, губами, языком, на миг замирая, чтобы посмотреть ей в глаза, и взгляд его будоражил не меньше прикосновений.
«Словно видит больше, чем я готова открыть. Как Виритай. Или как… Словно я нагая перед ним не телом — сердцем».
И она отводила взгляд. Привыкшая господствовать над своими одноночными любовниками, оставаясь загадкой, пугалась того, кто, кажется, в чём-то её понимал и в чём-то был с нею схож, ища в мимолётной близости того же, что и она. И, как она, заранее зная, что не найдёт.
— Не грусти, кириа. — Голос надтреснутый, а слова горчат тоской. — Не грусти. И можешь звать меня любым именем, если захочешь.
Она ухватила мокрые концы его волос, крутанула рукой, оборачивая вокруг запястья, но он не позволил: высвободился неуловимо и мягко.
— Тебе привычнее ярость, но позволь, я буду ласков, — едва слышно шепнул, коснувшись губами её уха.
И не соврал.
Кажется, она как-то его всё-таки называла — задыхающимся шёпотом, осипшим стоном. Вот только чьим именем — вспомнить потом не смогла. Ни тогда, когда спешно одевалась в предрассветных сумерках, тревожно поглядывая на него, уснувшего на шерстяном плаще, раскинутом на берегу купальни; ни когда вздрогнула, застав Верда у тлеющего общего костра; ни когда он, не задавая лишних вопросов —
