Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
В воде повис вязкий чернильный туман, сочащийся из отрубленных щупалец, и казалось, из-за него движения стали ещё тяжелей и медленней — как в дурном сне. Тшера дважды выныривала — глотнуть воздуха, и на третий раз отчаялась — рубить щупальца бесполезно, нужно убить саму тварь. В ушах шумело; сердце колотилось так гулко, что казалось, от его ударов вибрирует речная вода — как вода в стоящей на столе миске от чьих-то тяжёлых шагов; в груди ныло. Вынырнув, Тшера вдохнула поглубже и устремилась вниз, туда, откуда тянулись всё новые чёрные плети.
Никаких узнаваемых очертаний — просто клубок черноты, кишащий щупальцами, словно стухшее мясо — червями. Тшера вонзила в него сразу оба клинка — Йамаран и простой кинжал, они вошли легко, будто и не встретив препятствия, и так же легко вышли, словно попали в сгусток слизи, а не в тело подводной твари.
«Не достала?»
Но та среагировала: выпустив Ржавь, устремила все свои щупальца к Тшере. Тварь её не видела — шарила наугад, и Тшере удавалось уклоняться от снующих вокруг чёрных жгутов, отсекая те, что были в опасной близости. Она сновала меж ними, как сумасшедшая морская выдра, пытаясь выплыть на поверхность. Воздух заканчивался, лёгкие горели огнём, перед глазами мерцали бордовые сполохи, и вот — отблески солнца на волнующейся речной поверхности, до которой — один рывок, но… Тварь схватила её в последний момент, потащила вниз, когда кинжалы уж взрезали поверхность воды.
Чернота навалилась сильнее, сдавила тисками, обвила всё тело, скрутила его, словно хотела выжать из него остатки жизни, как выжимают воду из полотенца. В глаза и уши вползала обжигающая темень, и казалось, что грудь и горло изнутри изодраны в клочья, но руки — пока не опутанные — безнадёжно тянулись к отблескам солнца, как будто могли за них ухватиться.
«Так бегают по двору обезглавленные куры, надеясь убежать от уже случившегося…»
И вдруг чья-то ладонь сомкнулась на запястье Тшеры, крепко его стиснула. И потянула вверх.
«Не отпускай!» — вспыхнуло в голове ослепительным светом, а потом что-то лопнуло, и всё погасло.
…Под веками сверкало и поблёскивало. В носу и глотке скребло, словно Тшера вдохнула пригоршню песка. Тело казалось слепленным из влажной глины — тяжёлым, холодным, неповоротливым. Чья-то тень загораживала солнце. Веки открылись с усилием, словно заржавели, мир превратился в мутные очертания, пересыпанные полупрозрачным мерцанием.
Отблески солнца на остром клинке Ньеда, воткнутого остриём в землю тут же, у её лица; отблески солнца на влажном раздвоенном языке Ржави, вываленном набок от усталости и пережитого испуга; отблески солнца в тёмной зелени глаз склонившегося над ней, и по маленькому ручному солнцу в каплях, срывающихся с его мокрых светлых волос Тшере на грудь. Дышалось тяжело, с присвистом. Кажется, изо рта стекала струйка воды.
«Первовечный, хоть бы не слюни!»
Тшера поперхнулась, закашлялась, попыталась сесть. Мокрый до нитки Верд поддержал её за плечо. Так и замерли: близко, лицом к лицу, она сидя, он на коленях. Ослабевшая, мерзко подрагивающая рука легла ему на плечо, пальцы вцепились в ворот мокрой туники.
«Ты настоящий? Ты и правда здесь? Как? Откуда?»
Слова ринулись косяком рыб — все разом, и все разом застряли в горле. Тшера дёрнулась навстречу Верду, уткнулась в плечо, обняла так крепко, как только могла, словно хотела сломать ему рёбра… или не хотела, чтобы он исчез, если вдруг она сейчас очнётся по-настоящему. Она никогда никого так не обнимала. И её никто никогда не обнимал так, как обнял Верд.
«Настоящий».
— Не отпускай, — услышала она чей-то сиплый голос и с запозданием поняла, что он принадлежит ей.
— Не отпущу, — тёплым дыханием коснулось уха, и ладонь Верда ласково легла на её затылок, прижимая бережно и крепко. — И ты не отпускай.
Вода, которой Тшера, пока тонула, начерпала в себя немерено — с полреки, давила в груди, клокотала в горле, хлюпала в носу и текла, текла, текла из глаз. Текла, пока не стало легче дышать, пока сердце не перестало захлёбываться, пока невидимая удавка на горле не ослабла, пока вся соль, разъедающая её изнутри все эти дни — всю эту жизнь — не вылилась на и без того мокрую рубашку Верда.
Тшера не знала, сколько они так просидели: одно мгновение или целую жизнь. Столько, что ноги и спина успели занеметь, но одежда и волосы не успели высохнуть, а заскучавшие Ржавь и серый в яблоках начали беспокойно пофыркивать.
Стоило разомкнуть объятия, и возникшее между ними свободное пространство до отказа заполнилось неловкостью. Похоже, Тшера чувствовала себя скованней Верда — сказать точно она не могла, потому что избегала на него смотреть, но он, кажется, смотрел. Во всяком случае, пока она отжимала волосы и плащ-мантию, но когда начала раздеваться дальше — отвернулся.
Сухой одежды не осталось — седельные сумки начерпали воды с лихвой; устраивать привал и разводить костёр по соседству с речным чудищем не хотелось — стоило отъехать подальше; и Тшера, выжав одежду, вновь натянула штаны, сапоги и защитный жилет — его она застегнула прямо на голое тело, решив не надевать мокрую рубаху и мантию. Тайком покосилась на Верда — тот уже успел вознести молчаливую коленопреклонённую благодарность Первовечному, и теперь отжимал тунику. Тшера скользнула по нему взглядом и оцепенела: всю его спину покрывали длинные грубые рубцы.
Она видела результаты наказаний плетьми на главной площади. Видела и рисковых каторжников, усмирять которых приходилось кнутом. Но со зверствами, способными оставить такие чудовищные следы, не сталкивалась никогда. Его не наказывали, его истязали. В голове возник тот парень из факельщиков, с которым она когда-то провела ночь. Его захлестали розгами, аж плоть от костей отстала — так сказали его побратимы. Ледяная змея свернулась тугим клубком под солнечным сплетением.
«Сангир сделал это с тобой?»
Верд обернулся, и Тшера не успела отвести взгляд. На его груди, рёбрах и животе
