Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
— Вот уж не доставлю тебе этой радости! — процедила Тшера, садясь в седло.
Тропа, петлявшая вдоль реки, была узкой и не слишком наезженной. Ей пользовались, но явно нечасто, пешие или верховые — телега бы здесь не прошла. Ветки разлапистых кустов то и дело хлестали Тшеру по ногам. Ржавь недовольно дёргала ушами и бежала медленней вчерашнего. Засветло добраться до океана не вышло, а когда Тшера в опустившейся темноте выехала на побережье, её глазам открылась непроглядная, бескрайняя ночь, продырявленная сотнями звёзд. Не все они были настоящими: ровно половина — отражения в мерно колышущемся, словно грудь спящего человека, океане. Но где пролегала граница, отделяющая одни от других — так сразу и не понять.
«Мембрана, отсекающая Бытие от Небытия, прозрачна, — рассказывал отец, — Поэтому мы не можем её увидеть. Но когда солнце заходит, сквозь неё нам видна тьма Неименуемого, прильнувшая к ней с той стороны. Когда в Бытие приходит новая амрана, она пробивает дырочку в этой тьме, и тогда сквозь неё виден свет Первовечного. Это и есть звёзды».
В груди стало тесно, и Тшера вдохнула медленно и глубоко. Влажный, солёный воздух пах водорослями, мокрым песком и свободой. Звёзды покалывали в уголках глаз, соль щекотала в носу, застывала корочкой на изнанке век. Ржавь нетерпеливо переступила лапами, напоминая, что ей пора на охоту. Счастливая! На неё смотрели лишь вода, и звёзды, и едва светлеющая кромка песка, а не пустота всего мира, в котором для тебя не осталось ни места, ни человека — лишь голоса в собственной голове. Морская вода, и звёзды, и едва светлеющая кромка песка не годились на съедение, потому Ржавь интересовали мало, не шептали ей никакого вздора и не щипали глаза солью воспоминаний.
«Хорошо быть кавьялом».
Ночью ей снился Ньед — в человеческом облике. Она видела его, словно сквозь потоки воды — ломко, нечётко, и никак не могла разобрать его лица, хоть и старалась, и тёрла глаза, и пыталась подойти ближе, но расстояние меж ними не сокращалось, хотя Ньед стоял на месте. Тшера запомнила лишь длинные светлые волосы, распущенные по мускулистым плечам, и перехваченные обмотками запястья. Её сердце будто разрослось, расширилось и теперь распирало рёбра, грозя их сломать. Слова теснились в горле, но голос пропал, и ей отчаянно, невыносимо хотелось дотянуться до Ньеда, прикоснуться к нему. Нет, целовать его, как когда-то Мьёра, она бы не стала: теперь это казалось неправильным, неуместным, не способным сказать то, что она хотела сказать. Не вмещающим — и искажающим её чувства, которые не умели выразить ни язык, ни тело.
«Возьми мою руку и не отпускай, — билось в висках. — И я не отпущу».
Но пальцы хватали пустоту, и между нею и Ньедом шла рябь, словно их разделяла вода.
«Просто… возьми… мою… руку…»
…А утро, хоть и дышало в лицо мокрой солью, казалось таким же, как и тысячи других, и пустота одиночества притворялась простым океаном. Ещё два с половиной дня (и одну ночь) Тшера за левым плечом слышала её шёпот, подделывающийся под шум прибоя, и улавливала в нём то нотки Астервейгова голоса, то интонации Бира или Виритая, то обрывки фраз, когда-то сказанных её отцом. Слушать этот шёпот не стоило — он причинял боль, но Тшера всё равно вслушивалась, словно ждала чего-то… Кого-то… Хотя бы голоса. Но он не приходил даже во сне.
Безнадёжное ожидание, пусть о нём и не думаешь, зачастую тяготит куда сильнее, чем повешенный на шею жернов, и облегчение приносит момент, когда умирает тайная надежда, когда можно не ждать, не вслушиваться, не оглядываться, когда остаётся только забыть — и больше никакого выбора. Когда Тшера повернула вдоль русла реки, бегущей с южной стороны горного кряжа, и оставила океан за спиной, стало полегче. Обогнув взгорье, она обнаружила мост — единственную переправу на другую сторону — разрушенным.
«Вот зажри тебя кавьял!»
— Придётся нам искупаться, подруга, — сказала она Ржави, подъехав к самой воде.
Кавьялица досадливо фыркнула — воды она побаивалась, хоть и плавала, как и все кавьялы, хорошо.
— Ну-ну, не трусь, — подбодрила её Тшера. — Это в большую воду соваться опасно — слишком много в ней обитает тварей, которые не преминут укусить тебя за бочок. А тут разве что…
Кавьялица прижала уши и через плечо покосилась на хозяйку бешеным глазом.
— Ладно, ладно, — она похлопала Ржавь по напряжённой шее, — никто тебя не тронет. Ты сама кому хочешь бока пообкусаешь. Давай, пошла!
Она легонько толкнула Ржавь пятками, и та, полуприсев на пружинистых лапах, бисерными шажочками двинулась в воду, впиваясь когтями в мокрый песок. Когда вода дошла ей до шеи — а Тшере почти до груди — пришлось плыть. Ржавь возмущённо отфыркивалась, демонстрируя, как ей не нравится эта затея и как неудобно плыть с седоком на спине, но если бы Тшера не сидела в седле, направляя Ржавь поводьями и подгоняя пятками, та бы давно повернула назад и предпочла бы остаться на том берегу.
Тшера направляла её к остатку моста, сохранившемуся у другого берега на целую треть длины и казавшемуся вполне крепким. Он был невысоко над водой, и Ржавь сможет зацепиться когтями и вытянуть на него и себя, и седока. Ржавь поняла, что от неё требуется, но отчего-то страшно нервничала, хоть до моста оставалось уже совсем не далеко. Она гребла, конвульсивно вскидывая колени, похрипывая и одичало тараща глаза, будто за ней гналась стая веросерков.
— Тише, шише, — шептала ей Тшера, хотя и у самой появилось дурное предчувствие.
Но назад поворачивать бессмысленно — другого пути через реку всё равно нет.
И вдруг Ржавь, изо всех сил перебиравшая лапами в сторону моста и почти до него доплывшая, резко замерла, напряжённо вскинула острые уши… И что-то рвануло её вниз, а вместе с ней — и Тшеру. Обеих на миг захлестнула вода, обе рванулись вверх и вынырнули, Ржавь оскалилась — от ужаса, издала хриплый, страшный вопль, замолотила передними лапами по воде, и что-то вновь потащило её вниз. Тшера бросилась с седла в воду, одновременно выхватывая Йамаран, нырнула под отчаянно бившуюся Ржавь. В мутном, жёлто-зелёном мареве рассмотреть что-то дальше вытянутой руки оказалось невозможно. Вода вокруг Ржави пенилась
