Часть их боли - Д. Дж. Штольц
– Разве ты не хочешь снова увидеть ее? – вкрадчиво спросил Ралмантон.
– Хочу… Хочу! – вырвалось у Момо. – Но… Она… Ну, они… Если они подумают, что я мертв, то не тронут ее… забудут о ней. А она, Лея… – И тут он вздрогнул, но признался: – А может, ей будет лучше, если я пропаду! Отец хочет выдать ее замуж. А я… Мы думали сбежать… но я ей столько глупостей про Север наговорил, почтенный. Обманываю ее, а она верит мне, глупенькая… – И Момо снова всхлипнул, не выдержав. – А когда она поймет, что я ее обманываю? Что я не тайный принц из Бурлянии. Нельзя мне туда! Ведь если они увидят меня, те, кто стоит над Сойкой… они снова будут бить, снова руки порежут, чтобы я это сделал, снова выведают о Лее.
– Но ты, наверное, поумнел с тех пор, как тебя поймали оборотни и сдали городской охране, не правда ли? И такого больше не допустишь? – глаза Юлиана насмешливо сверкнули.
– Но… почтенный, я помню… Тогда вы спасли меня. И не убили. И сегодня… – Юноша замолк, а затем выдавил из себя силой: – Я ведь жизнью вам обязан, дважды!
– Удивительно, что ты это вспомнил.
– Дайте мне возможность отплатить вам за жизнь служением, любой работой! Я шить умею! – И Момо снова разрыдался. – Умоляю! Дайте мне возможность воздать вам за все добро! Не хочу я на улицы, почтенный. Прошу вас!
Чувствуя, как слезы заливают рубаху, он кинулся к ногам хозяина особняка, рухнул перед ним на ковер, обхватил вытянутыми руками носки атласных туфель. На его лице читались и страх, и боль, и сомнения. Но сомнения с каждым мигом рассеивались, уступая место какой-то твердой уверенности в том, что он в кои-то веки поступает правильно.
Юлиан в задумчивости глядел на него сверху вниз, понимая, что за годы лишений Момо все-таки повзрослел и поумнел.
«Пока горя не хлебнул, счастья не увидел», – подумал он.
И дал знак наемнику Латхусу, отчего тот послушно уронил руку с пояса. Ему было приказано не отпускать мимика живым даже за порог, если тот решит выбрать свое прежнее ремесло. Однако, похоже, Момо выбрал жизнь.
* * *
Уже за полночь, когда принесли привычный красный конверт, Юлиан покинул особняк. К тому моменту юношей-вором занялся невольник Хмурый, неразговорчивый, но всей душой преданный молодому Ралмантону, поэтому Юлиан не сомневался: Хмурый сделает все как положено. И даже если сущность гостя ненароком раскроется, и тут домовой раб поможет утаить секрет от общественности.
– На глаза хозяину не показывайся, – угрюмо учил он.
– Как же я тогда буду ему служить? – спрашивал Момо, сидя на подстилке и отупело разглядывая свои ноги с отрезанными пальцами. Он чувствовал себя невероятно усталым.
– Я говорю про старого хозяина, достопочтенного советника. Почтенный Юлиан предупредил, чтобы не смел показываться ему на глаза. Понял? Жить будешь здесь, у меня. Два раза в день в подвалах проходит кормежка негожих рабов. Кормят вроде славно. Будешь есть то, что готовят им. Я буду приносить. В Апельсиновый Сад позади дома не суйся. В передние гостиные – пока тоже. Третий этаж для тебя также закрыт. Твоими порезами и синяками завтра займется наш раб-лекарь – он немой, ничего лишнего не разболтает…
Хмурый все говорил, говорил, слишком много, чтобы все указания запомнились с первого раза. Момо же пребывал в каком-то странном ощущении неестественности происходящего, ибо его желудок впервые за неделю вкусил нормальную пищу, пусть и холодную. И не успел домовой раб договорить, а сморенный бедами Момо уже уснул, свернувшись калачиком на шерстяной подстилке, которая казалась ему необычайно мягкой, словно перо, по сравнению с тюремной соломой.
Тем временем Юлиан брел пешком от своего дома в сопровождении одного наемника, дабы не привлекать лишнего внимания. Когда он уже собирался свернуть на тихую улочку, где, впрочем, весьма громко стонал ветер, ему навстречу выбежал некто, укутанный в плотный плащ.
– Это вы… кхм… Вестник? – спросили его в лоб.
Лицо Юлиана было надежно скрыто под капюшоном. Он не стал сразу раскрывать себя, а прежде всего принюхался и вгляделся в незнакомца. Незнакомцем оказался тоненький юноша, из-под края плаща которого выглядывал пестрый костюм королевского раба. Воющий ветер доносил от него застарелые и въевшиеся запахи мирта и ванили – это указывало, что раб обитает в местах, где женщины пользуются дорогими духами.
– Да. Что-то случилось? – наконец спросил Юлиан.
– Случилось. Вас, увы, не готовы принять! Сейчас во дворце страшный переполох. Все слуги, рабы, лекари заняты! А Ее Величе… – Тут раб умолк, испуганно блеснув глазами, ибо понял, что ляпнул лишнее. – Почтенная Маронавра занята. Так что прошу вас, возвращайтесь!
– Вы так и не сказали, что произошло.
– Принцесса, принцесса Бадба рожает!
У Юлиана вытянулось лицо. Вот оно как. Величайший день в истории Элейгии, если роды разрешатся мальчиком. Он поднял глаза и поверх скрюченных черных деревьев разглядел, что башня Коронного дома на удивление светла. На многих этажах были зажжены лампы. Разглядывая из зимней тьмы нависающую вдали светящуюся громаду, в которой сейчас кипела жизнь, Юлиан перевел взор на лицо юноши, который тоже невероятно волновался.
– Рожает, значит? Тогда действительно мне стоит вернуться. Спасибо, что предупредили. Будем молиться Праотцам, чтобы дело разрешилось благополучно. – И, попрощавшись, он развернулся и направился к дому.
Во дворце продолжалась неразбериха. Юлиану, пожалуй, повезло стать первым вне его стен, кто узнал о родах принцессы. К утру дворец походил на разворошенный муравейник, а неразбериха перекинулась на город. Подле огромных древесных ворот собрались галдящие толпы горожан из Мастерового района, которые желали узнать, кто родился. Люди, а также нелюди воздевали руки, искренне веруя, что стали свидетелями величайшего в мире события. Настанет золотая эпоха, говорили они.
На лестнице дворца не прекращался топот: несли простыни, тазы с водой. Туда-сюда бегали вспотевшие целители, потому что роды оказались мучительными. Тело Бадбы, вынужденной стать сосудом, с трудом справлялось, и оттого она лежала в луже крови, бледная и не способная ни кричать, ни даже стонать. Ее поили. Ее обхаживали. Тяжело происходила борьба за наследника, который все не хотел рождаться на свет и лежал в утробе не так, как надобно.
Один лишь Юлиан, пожалуй, был спокоен. Ему чудилось, что все происходящее его никоим образом не касается. Он уже привык, что у него нет родного дома, что везде он нежданный гость. А потому его перестали трогать и радости, и горе тех, кто окружал его. Ему все это казалось временным. Именно поэтому он вполне спокойно дремал под атласным балдахином, в то время как даже болеющий старик Илла Ралмантон сорвался из теплой
