Дмитрий Манасыпов - Дорога стали и надежды

– Намекаю? Говорю прямо и открыто – скажи мне, где Пуля, и все прекратится до его обнаружения. А там, чем черт не шутит, вдруг надумаю тебя отпустить? На что ты мне мертвая или в качестве обозной шлюхи?

– Спасибо.

– Пока не за что. Так вот, смотри, что бывает, если упускаешь шанс.

Каблук придавил жука, не отпуская его и пока еще оставив жизнь. Насекомое зажужжало, пытаясь выбраться. Не вышло. Желтоватая масса выстрелила из-под хитина, хрустнуло.

– Хочешь также? – Клыч поднял глаза на Уколову. – А?

Женя замотала головой. Правый глаз наконец-то заплыл полностью.

– Я тоже полагал, что не хочешь. Что это? А-я-я-й, нехорошо. Хочу видеть красивые очи моей собеседницы. Гриша! Сделай ей что-нибудь с глазом.

Гриша, хрустя новой морковкой, нехотя подошел, нажал Жене на лоб, заставив поднять голову. Поцокал, явно неодобрительно.

– Вот, Антон Анатольевич, все же горячи вы… Надо же так приложиться-то было.

– Ты, Гришаня, давай мне тут не гунди, а дело делай. Тоже мне, эксперт-рецензент в нанесении телесных повреждений средней степени тяжести. Давай, работай.

Женя снова шмыгнула носом, не удержав кровавую тягучую нитку.

– Фу, бл…ь! – Гриша брезгливо вытер рукав об ее замаранную куртку. – Ненавижу баб бить. Жалко мне вас, слышь, комсомолка?

– Григорий! – прикрикнул Клыч, наливая себе чая.

Морквоед вздохнул и достал из внутреннего кармана кожанки опасную бритву.

– Не надо… – Женя шумно задышала. – Не надо, пожалуйста…

– О, уже не храбрится. – Гриша примерился, поднес бритву к ее глазу, надавил, проведя лезвием чуть вниз.

Разом стало горячо, по лицу нехотя потекла густая, успевшая свернуться, кровь. Гриша надавил на синяк, противно плюхнуло и Женя, не выдержав, провалилась в темноту.

Темнота сменила темноту, став холодной, полной мороси и тряски. Женя провела языком по сухой верхней губе. Та ныла не так сильно, как нижняя. Хотелось пить, вокруг чавкала грязь, воняло конским потом и прелью.

Трясло и слегка поскрипывало. Рука, очнувшись, немедленно заявила о себе, взорвавшись фейерверком боли разного калибра. Уколова сцепила зубы, чтобы не застонать, и завыла. Острые обломки отозвались холодным огнем, полыхнувшим перед глазами белой вспышкой.

– А, пришла в себя? – голос, принадлежащий Клычу, пришел сбоку. – Эй, Пилюлькина позовите! Ну, как самочувствие?

Она покрутила головой, всматриваясь в начавшую сереть черноту. Клыч, сидя на сивой лошади, ехал сбоку. Повозка, на хороших рессорах, катилась по пролеску.

– Эй, девушка, я с вами разговариваю! – Клыч наклонился. – А, вон и наш отрядный эскулап, доктор Пилюлькин.

Наклонился ниже и доверительно шепнул:

– Неделю назад он был Клистировым. Но тсс-с-с, обижается.

Запыхавшийся доктор, в резиновом плаще, блестящем от воды, стянул респиратор.

– Так… как рука?

Уколова поднесла к глазам плотно замотанную ладонь.

– Болит.

– Это нормально. А для чего меня звали, Антон Анатольевич?

– Как это зачем? Мне эта девушка нужна в здравом уме и трезвой памяти, мы с ней еще не закончили разговор. Кто у нас отвечает за состояние здоровья в отряде?

Врач кашлянул и опасливо покосился на Уколову.

– Идите себе. – Женя села. Солома кололась даже через плотный брезент. – Вы, Антон Анатольевич, потрясающая личность. Хотя понимаю.

– Сами так же у себя поступаете?

– Несомненно.

– И хорошо. Значит, Женя, никаких обид и претензий, раз все ясно?

– Конечно-конечно, Антон Анатольевич, что ты… – Уколова смахнула слезы. Боль накатывала все сильнее. – Глупость какая-то… я могу предложить много больше, а ты мне пальцы ломаешь из-за наемника.

– Из-за наемника? – Клыч сплюнул. – Ну-ну, Евгения, ну-ну. Что ты мне сможешь предложить, кроме его жизни? Ничего. Насрать мне на Уфу и все там происходящее. Мне нужен Пуля, все остальное неважно. Мы скоро доберемся до наших зимних квартир и там побеседуем обстоятельно. Пилюлькин, на базе приведешь девушку в порядок за сутки, понял?

– Да, Антон Анатольевич.

– Все, иди. А мы, Женечка, побеседуем, дорога, времени много.

– Что-то мне не очень хочется беседовать. – Уколова старалась не смотреть на него. Страх, липкий и холодный, вертелся внизу живота. Накатывало странное оцепенение, хотя разум подсказывал совершенно другое.

– Но деваться-то некуда. А там, на базе, у тебя все равно появится желание рассказать мне все, что знаешь. Я, понимаешь ли, стараюсь всегда добиваться необходимого мне. Если же выпадает случай побаловать себя насилием над физиологией того, либо иного индивидуума… так только рад, если честно. Что поделать, Женечка, есть грех за душой, люблю наблюдать за корчами человеческими, за реакцией организма на раздражители разного рода. Хотя сдается мне, что и у вас в Уфе хватает таких любителей. Не?

Уколова промолчала. Что скажешь, когда прав он, хочется ли ей признаваться в этом или нет. Природа людская, ничего не поделаешь: на каждые сто человек, по личным наблюдениям Уколовой, приходится один любитель повоевать. На каждую тысячу – один палач по призванию.

– Как-то, знаешь, пришлось мне искать как раз твоего дружка, о котором тебе пока говорить не хочется. А, да, зачем он мне? Все просто… – Клыч наклонился к ней. – Он убил любовь всей моей жизни – мою сестру-близнеца.

Уколова продолжала смотреть вперед. Парок от дыхания Клыча, практически уткнувшегося в ее ухо, холодил кожу. Хотелось накинуть что-то теплое, спрятаться от сырости, заползающей в одежду. Отряд Клыча, без лишнего шума, шел куда-то вперед. На базу.

Сестра? Любовь? Ей было не все равно. Понятно, что теперь стоит начать говорить, ведь если Азамат имеет какое-то отношение к Клычу, то ей не просто несдобровать, нет. Молчание обернулось жуткой болью, не говоря об искалеченной руке. Уколова вполне понимала, что лучшим вариантом развития событий является быстрая смерть, не более. С какой стати ждать чего-то хорошего?

Начать говорить хотелось прямо сейчас. Места, пароли, явки, даже то, что она не знала. Страх, ворочавшийся внутри, становился все сильнее. Кто ей этот утраханный Абдульманов, на кой хрен ей надо было молчать перед этим, страдать, ожидая еще худшее? Тоже… партизанка хренова, Зоя Космодемьянская.

– Он тебе кто? – Клыч снова не казался угрожающим, но она же успела убедиться в его превосходстве подавления, движения и ударов. – Чего ты молчишь?

Что ответить? Почему она молчала?

– Ба-а-а, неужто вмещался пузан-голышок Купидон, попав в твое, Женечка, сердце, своей стрелой? – Клыч хохотнул. – Надо было с Гришей сразу забиться, на пяток золота. Слышь, Григорий?!

– Слышу, Антон Анатольевич. – Гриша оказался сзади.

– Ну, и славно. Люблю любовные истории. Они всегда так неожиданно разрешаются.

– У тебя тоже неожиданно разрешилась? – Женя неосознанно качнулась в сторону, вжав голову в плечи.

– И у меня тоже, а как же… Ты не бойся, что тебя сейчас плетью бить? Заорешь еще, зверье набежит. Этого ублюдка я найду в любом случае, а ты, сдается мне, в этом поможешь. Себя же надо любить, Евгения, а не терпеть ради кого-то там. Романтика, что и говорить, Пуля, весь из себя такой… мужественный, надежный, спокойный. Ты, позволь поинтересоваться, с мужиками-то спала вообще, комсомолка?

– Я член партии, а не комсомолка.

– Эх, бабы-бабы, член партии она, фу-ты, ну-ты. Холодная голова и горячее сердце, тоже мне, чекистка. – Клыч ткнул ее пальцем в ухо, то самое. Боль прошила голову насквозь, выстрелив электрическим разрядом. Женя затряслась, но сдержалась, не закричала. – Все в нашем мире происходит не так, как надо, всего лишь по нескольким причинам. Тебе, милая моя, член надо в руках держать, и головой своей умной пользоваться по назначению, а не слоняться черт пойми где, с всякими подозрительными личностями – глядишь, и проблем бы себе не нажила, веди ты правильную жизнь.

– Ну, да. Сестра, полагаю, любила шить или вязать? За что ее Пуля-то кокнул, за запах плохо сваренного борща?

– Дура. – Клыч сплюнул, чернея тонким силуэтом на все более сереющем небе. – Даже и не подумаю тебя пристрелить – ишь, чего надумала, подохнуть быстро и без боли. Нет, дорогуша, так не бывает. Мне, понимаешь ли, хочется, чтобы ты помучилась. Люблю храбрых людей, тех, кто перед совершенно определенной лютой участью продолжают хорохориться, хотя, Женя… тут есть одна тонкость. Проверить, храбрая ты, или я ошибаюсь, получится лишь по приезде.

Женя съежилась на своем брезенте. Сдай она Пулю, или, наоборот, продолжай молчать – результат окажется одинаковым. Для нее-то уж точно.

– Дело в том, Евгения, что ты своими словами меня оскорбила. Сестра моя, Анечка, любовью к ближнему и высокими моральными принципами не страдала. И убил ее наш с тобой общий знакомый во время карательной акции над одной тварью, испортившей моей сестре кожу. Говорили мне, что перегнула она палку, убив ее. Гриша, ты не помнишь? Нет? Да и ладно. Вышло так, как вышло, и сестренка, ненаглядная моя красота, погибла от количества боли, несовместимого с нормальным функционированием организма. А месть, сама понимаешь, дело святое. Кровь за кровь, так вроде бы где-то сказано. Не помнишь, где?