Андрей Уланов - Автоматная баллада.
На первый взгляд ничем особенным этот дом не выделялся. Выбитые стекла, дыры в крыше, сквозь которые виднеются обгоревшие балки, сорванная с петель дверь подъезда, и на закуску — наполовину обвалившаяся северо–восточная стена. Однако Анну это печальное зрелище ничуть не смутило — она решительно шагнула в подъезд и… — Ну, помоги же… Ключ в замке провернулся нормально — видимо, смазки напоследок ему не пожалели. В отличие от петель тяжеленной стальной плиты, исключительно по недоразумению вообразившей себя дверью в подвал. — Не, так дело не пойдет. Шемяка, разминая плечо, задумчиво глядел на результат их с Анной соединенных усилий — почти сантиметр отвоеванного проема. — Тут лом нужен. И кувалда. — Еще скажи — домкрат с автогеном! — фыркнула девушка. — Лом точно нужен, — Айсман вздохнул. — Не Сашку же мне туда вставлять. «Ага, ну как же, — подумал я, — щас, три раза! Только попробуй, я тебя самого вставлю и так погну, что башенным краном обратно не отогнешь!» — Кажется, — сказала Анна, — снаружи обломок плиты с арматурой валялся. Не лом, но… — Тащи. Основной проблемой было на редкость неудачное расположение двери сбоку от лестницы. Так, что и не разбежаться для толкового удара ногой — и одновременно слишком далеко до стены, чтобы упереться спиной. — А что, если… — начал Шемяка, и в этот миг снаружи коротко простучала Эмма. Нет! «Продержись чуть–чуть!» — мысленно крикнул я, вылетая из подъезда едва ли не раньше Сергея. Приземление, перекат, выход на стойку с колена… Кто? Где? — Ты чего? — Ты стреляла? — Да, — растерянно кивнула девушка, — бетон расколоть, иначе арматурину достать не получалось. Не будь я на ремне — валяться бы мне сейчас в луже… — Твою растакую мать! — Сергей произнес это, что называется, с чувством и расстановкой. — Подруга, тебе что, патроны девать ну совершенно некуда? Или захотелось проверить, кто на звуки выстрелов сбежится? — Чем орать, лучше бы вторую железяку довыло–мать помог. Побагровевший от злости Шемяка перекинул меня на спину и р–раз — что значит адреналин в крови! — выдрал здоровенный железный прут с нарочитой легкостью, словно из болотной жижи тянул, а не из бетона. — Перчатки, млин… — Давай быстрее! Быстро, разумеется, не получилось — в дверных тисках арматурные пруты гнулись, едва успев отвоевать миллиметр–другой, их приходилось разгибать едва ли не после каждого нажима. В третий раз Шемяка сообразил, что разгибать совершенно необязательно на полу, это вполне можно делать и в процессе открывания. А в самом начале четвертой попытки арматурина с оглушительным треском лопнула в месте перегиба, и улетевший на лестницу Айсман едва не размазал меня по ступенькам. Пришлось осторожничать — в итоге пространство, достаточное для протаскивания человека и масленки, было «потом и матом», а точнее, поочередными усилиями, добыто минут через пятнадцать после Эмминой стрельбы. На которую так никто и не явился — хоть в чем–то повезло. — Даже как–то боязно закрывать ее. В бледном свете полусдохшего фонарика Шемяка был похож сейчас на жертву атомной бомбежки: весь в штукатурке и ржавчине с кровавым отпечатком на лбу — след неудачного нажима, — со сдвинутым куда–то в район затылка респиратором… да–а, при виде такого любая крыса в обморок шлепнется. Анна, однако, падать не спешила — во–первых, сама выглядела не лучше, а во–вторых, все же не крыса. — Нормально все будет. Пошли. — Момент… Факел из древней занавески был не ахти какой, но и он светил на порядок ярче самодельных батареек. Правда, батарейки не коптили… — Ты сказала, их было четверо? — Сразу после войны — да. Михаил Дмитриевич, его жена… точнее, настоящая жена у него была до войны в Москве, а с Людмилой они просто работали вместе… и как жена она ему стала через несколько лет. И еще двое ученых. — Двое мужчин? — Да. — Три мужика на одну бабу, — Шемяка приподнял факел, высветив длинную доску под самым потолком. Книжная полка, заставленная по всей длине, в два ряда и отнюдь не всякими Дюма с Пушкиным — половина корешков так вообще на иностранном надписана. — Взрывоопасная смесь. — Эмма, — позвал я, — посмотри. Это английский? — Не только, — после короткой паузы отозвалась черная винтовка. — Еще французский… и не могу сказать точно, но, кажется, журнальные стопки в левом углу — это немецкий. — И все — чистая наука? — Алекс, — тихо щелкнула Эмма, — я не знаю, по каким критериям ты отделяешь чистую науку от грязной, и поэтому ограничусь следующей констатацией: это — наука. — Это были ученые. — Ученые–моченые… Рудольф, учитель мой, рассказывал, как его такой вот ученый, геолог, чуть не сожрал. И ладно бы пайка уже кончилась — он же, гад, заранее по своей науке просчитал, что, мол, оставшихся продуктов да плюс жаркое из напарника ему аккурат хватит дотянуть. — Они были учеными, — повторила Анна. — Вдобавок один из них, Григорьев, умер в первый же год от «серой лихорадки», а у второго была лейкемия… — А–а, — понимающе протянул Айсман. — Если дозу поймал, женщина уже без особой надобности. — Сергей, — обернулась к нему девушка, — ты и в самом деле считаешь, что все, абсолютно все люди обязаны вести себя, как животные? — Ну, доказательств обратного мне пока не встречалось. — Тогда поздравляю, — насмешливо сказала Анна. — Встретились. — То есть? — Они вокруг тебя, эти доказательства! Смотри, разуй глаза! — девушка взмахнула рукой. — Здесь, в этом подвале, жили те, кто сумел пережить Апокалипсис и не опуститься при этом на четвереньки… во всех смыслах. Люди, которые не просто цеплялись за жизнь, а продолжали делать свою работу. Не для себя — для других. — Пока что я вижу лишь одно — крысы сюда не проникли, — буркнул Шемяка. — Что не может не радовать. А люди… для кого же они, по–твоему, старались? — Для человечества… — Интересно… это что ж у них за работа была такая? — А чем, — задала встречный вопрос Анна, — по–твоему, могли заниматься метеорологи? Они прошли в следующую комнату. Факел уже догорал, и я торопливо повел стволом, оглядываясь по сторонам. Опять полки на всю стену… большой стол, заваленный книгами, школьными тетрадями и просто исчерканными вдоль и поперек отдельными листиками, среди которых мутировавшей вороной смотрелся граненый стакан… забитый карандашными огрызками. В углу на одной ножке и трех стопках кирпичей затаилась кровать. — Вот уж о чем понятия не имею, — равнодушно проговорил Сергей. — Хоть и пытаюсь самообразовываться по мере, — насмешливо хмыкнул он, — скудных возможностей. — Они изучали климат. — Эмма, — вновь окликнул я «М16», — ты ведь говорила, что Гришин учил твою хозяйку математике. — Говорила, — подтвердила Эмма. — Он был доктором физико–математических наук и учил Анну математике. — При чем же тут климат? — Алекс, я винтовка, не электронный вычислитель. С чего ты решил, что я знаю о докторе Гришине много больше тебя? — Но я–то о нем не знаю ничего! — Прибавь к своему «ничего» сведения о его существовании, — насмешливо скрипнула Эмма, — и ты получишь исчерпывающее представление о моих знаниях. Я задумался. Математика и климат. Интересно, что общего может быть у самой точной из наук и одной из самых малопредсказуемых? — Климат? — перепросил Шемяка. — Постой… а, теперь вспомнил. Это ведь их контора погоду предсказывала, на манер старых бабок? Ну–ну… этот твой Михаил Дмитриевич ничего не говорил о том, почему ж они, умные такие, Зиму и Лето не предсказали? А то ведь те, главные, могли б и одуматься и пульнуть не всеми ракетами, а половиной или вообще четвертью… «Молодец, хозяин, правильно мыслишь, — с гордостью подумал я. — Не совсем, правда, прицельно, но, как говорится, направление выстрелов избрано верно. Предсказания — вот ключ. Чтобы что–то предсказать, нужно это что–то… правильно сосчитать». — Эмма, кажется, я понял, — тихо сказал я. — Они здесь пытались рассчитать погодные процессы. — Они просто не успели. — Ну да, как же, — зло процедил Шемяка. — Первые атомные когда бабахнули? В 45–м! И что, считай, за сорок лет «не успели»? Чем же они занимались–то все эти годы, дождик в четверг предсказывать учились?! — Представь себе — да! ТАЙНА
— Это безумие, — тихо проронил Старик. — Наверное, ты прав, — безмятежно отозвался Швейцарец. — Но это настолько безумно, что просто не может, не имеет права не сработать. — Снова твоя любимая логика идиотизма? — Ты видишь другой выход? — Да. — Оставить все как есть, — зло возразил Швейцарец, — это не выход! Это — трусливая низость! — Возможно, — после короткой паузы добавил он, — признательные потомки выпишут за нее благодарность в учебниках истории. Что–нибудь вроде: «На фоне всеобщей раздробленности Орден был, по сути, единственной структурой принципиально более прогрессивного типа. И нет ничего удивительного в том, что именно ему довелось стать главной консолидирующей силой общества постапокалипсиса, противовесом дальнейшему распаду и скатыванию во тьму». И про торжество идей общественного блага над личными интересами чего–нибудь напишут… так ведь, Старик? Историю ведь пишут победители, одна из твоих любимых фраз — а у них очень хорошие, просто отличные шансы на победу. Тайна почти не вслушивалась в их спор — затаив дыхание, она с ужасом и восторгом смотрела на огромную угловатую тень в глубине ангара. Там, где, надежно закутанная брезентом, дремала в ожидании машина, способная расколоть небеса ударом сверхзвукового грома… — Когда ты в последний раз держался за штурвал? — сухо осведомился Старик. — Ты знаешь это не хуже меня самого, — усмехнулся Швейцарец. — За неделю до. — Ох, Павел, Павел… — Павел… дядь Паша был Человек–Птица, этим все сказано! Для него «не летать» означало то же, что и «не дышать», «не жить». — Я не возражал против его полетов, — проворчал Старик. — А вот зачем он тащил в кабину тебя… — Но ведь ты ни разу не сказал нет, — улыбнулся Швейцарец. — И, кажется, я знаю — почему. Ты просто не мог… разве можно было лишить мальчишку неба? — Должен был. Планер еще этот ваш дурацкий… только парашюты зря перевели. — Нет. Если бы ты это сделал… это был бы не ты. А планер — ну как же зря, если он — летал. Старик тяжело вздохнул. — Ты ведь прекрасно понимаешь всю степень риска, — сказал он. — По пунктам: состояние машины… Они неторопливо шли к самолету, и Тайне вдруг показалось, что какое–то неведомое волшебство перенесло ее назад, в прошлое — в дни, когда полет на этой стальной птице считался не чудом, а был всего лишь работой. Кто–то пропалывал огород, а кто–то мчался сквозь облака. Всего лишь обычной работой… — Издеваешься? — Ничуть. — Павел был пилот, — повысил тон Старик, — летчик, а не техник! — Он был влюблен в эту машину, — возразил Швейцарец. — И потому знал ее, знал о ней больше, чем любой техник, да что там — любой инженер вашего бывшего полка. — Блажен, кто верует. Пункт два: топливо. — Топливо, благодаря кое–чьей предусмотрительности, есть, и ты об этом прекрасно знаешь. — Если ты думаешь… — Я думаю, что пробы ты будешь брать лично. — Не сомневайся. Далее — полоса. — Проползем. На четвереньках. Вдвоем. Каждый метр. Мне ведь только взлететь, за посадку ответит «К–36ДМ». — Ну, хорошо, — досадливо сказал Старик. — Предположим, нам вдвоем каким–то невероятным чудом удастся расконсервировать машину и приготовить ее к вылету. Предположим — только предположим, — что тебе и впрямь удастся оторваться от земли. И что дальше? Как ты выйдешь на цель? По пачке «Беломора»? Он шел на Одессу, а вышел к Херсону… Старик особо выделил слово «цель», оно прозвучало хлестко, словно одиночный выстрел, и лишь тогда девушка, наконец, поняла… …что хищная стремительная птица рядом с ними — это война… смерть… …и она точно знает — для кого. — Ты, — слова выходили с трудом, как тяжелый груз, — хочешь разбомбить Храм. — Я уничтожу их, — просто ответил Швейцарец. — Сотру с лица земли. В пыль, в прах. — А как же… — Тайна не окончила фразы. — Что «как же»? — Как же девушки… те… которые — как я. — Никак. Слово упало в тишину… которая с каждой секундой казалась все более давящей. — Никак, — повторил Швейцарец. — Те… тем, кто уже оказался там… им я не могу помочь. Я могу лишь думать о тех, у кого еще все впереди, и сделать так, чтобы это «все» не включало в себя выпавшее на твою долю. САШКА
