Олег Верещагин - Там, где мы служили...

— Сиди, идиот, я ещё не закончила!

— Куда мне теперь? — Витька не обратил на её ругань внимания.

— Ляжешь к бойнице на пару с Жозефом, — буркнул Джек. — Больно?

— Нет, а что? — Витька почти с интересом глянул, как Ирма кладёт на рану последний стежок. Та поймала его взгляд, улыбнулась:

— Нежная всё-таки тварь — парень… Ну вот. будешь жить и бегать.

— Штурмовики! — вдруг закричал из-за угла. — Северяне! Мы сдаёмся!

Сидящие в коридоре изумлённо запереглядывались.

Поразительно было, как быстро всё закончилось.

В три утра передовые части Бачурина ворвались на окраину Диффы, ещё через двадцать минут с другой стороны подошли англосаксы — и всё было кончено.

От роты «Волгоград» осталось 74 человека.

От роты «Мёртвая Голова» — 80 человек.

От роты «Эдльвейс» — 32 человека.

От роты «Дмитрий Донской» — 25 человек.

От роты «Таран» — 52 человека.

От сражавшихся пленных — 39 человек.

Полковник Лебран погиб.

Из пяти командиров рот погибли трое.

Регулярные боевые действия на побережье Чада закончились.

11

ТРЕТИЙ ТОСТ

Не надо нам от них ни денег, ни земель,Не надо нам от них ни славы, ни короны,Не рады мы носить погоны и шевроны,Вся эта смерть и кровь — отнюдь не самоцель.Но время полумер давным-давно прошло,Нельзя расчистить грязь, оставшись в белом фраке!Но мы докажем, что дихотомия — враки:Бардак или барак? И то, и это — зло.Да, по заслугам мы сполна воздали тут,Но строим не барак, не царство произвола,И где стоял бордель, там будет физматшкола,И где стоял секс-шоп — научный институт.

1

Остатки рот были выведены на переформирование в земли Крэйна — к радушию местных жителей и тишине зимних долин. Видит небо, штурмовики нуждались в этом, как в воздухе — слишком многих не было с ними, слишком многие поехали домой… Лагерь превратился в смесь госпиталя с санаторием.

Уже было известно, что 10-я сводная будет расформирована в связи с окончанием активных боевых действий в регионе. Несколько рот переправлялись дальше на северо-запад. А «Волгоград» после пополнения передавалась в распоряжение Крэйна для борьбы с «чёрными повязками» на юге. По сравнению с тем, что уже было пройдено, это был, можно сказать, щадящий режим. Более того — всем на время формирования давался отпуск, и решено было устроить перед разъездом и официальной частью настоящий праздник.

Было известно и другое. Рядовые Ревок и Фой получали ланс-капралов. Капрал Брейди становился сержантом и командиром отделения; капрал Зильбер — его заместителем. Елена, у которой кончался контракт, увольнялась — ранения были тяжёлыми, выжила она чудом и получила ограничение на службу. Увольнялся и Жозеф — валлон собирался поступать в имперскую англо-саксонскую армию и выслуживаться до офицера.

Всё это значило, что отделение в который раз меняет свой состав. Что вновь придётся расставаться с теми, кого привык звать друзьями…

Нику исполнялось семнадцать. Витька, узнав об этом, вспомнил, что через месяц и ему исполняется — но шестнадцать лет…

Ходить, опираясь на костыль, было, оказывается, чертовски неудобно. Но рану при малейшей попытке потревожить её вспарывала боль, несравнимо более сильная, чем боль самого ранения, и Витька берёг ногу, как мог — врачь, зная, что такое характер мальчишек, пригрозил, что комиссует Витьку подчистую, если тот разбередит рану.

Построение уже начиналось, а Витька в последнюю секунду обнаружил, что забыл в палатке берет — и срочно похромал туда, чтобы успеть на построение. Последнее построение дивизии — и мальчишка неожиданно ощутил тоску, хотя дивизия для него никогда не была чем-то настолько близким и родным, каким стал за короткий срок «Волгоград». Вновь пришли мысли о комиссовании, и Витька передёрнул плечами, отгоняя их. Нет, только не он. Он — солдат и останется солдатом, пока не окончится по-настоящему война… или пока он не погибет.

Странно, но в палатке был Жозеф. И занимался он очень странным делом — сидел на своей кровати, тихо постукивая кулаком по подушке. При этом он что-то так зло цедил, что Витька остановился у самого входа.

— А ты чего тут? — спросил он наконец. — Построение же…

— Что?! — Жозеф вскинул голову, и Витька наконец увидел, что рядом с ним лежит какой-то листок. — Чего тебе?!

— Построение, говорю, «чего», — Витька пожал плечами. Потом тихо, нерешительно спросил: — Что-то… плохое? Из дома?

Он почти ожидал, что Жозеф пошлёт его — у валлона были злые, жёсткие глаза, белые губы и лихорадочный румянец на щеках. Но Жозеф неожиданно резким движением протянул Витьке листок:

— На. Читай. Это… Шарло.

— Шарло?! — поразился Витька, принимая бумагу. — Надо было переслать ему домой, какого чёрта ты его вскрыл?!

— Это не из дома, — Жозеф странно булькнул горлом. — Такое послать домой… всё равно что в погребальный костёр нассать…

Витька ощупал бумагу — плотную, тяжёлую почтовую бумагу какой-то англосаксонской фирмы с призрачным теснением водяных знаков. Письмо пришло не в солдатском треугольнике, не на бесплатно выдававшейся в почтамтах «военной» бумаге с обозначенными линиями сгибов и гербом Рот. Кто-то расстарался…

— Это от той девчонки, — сразу сказал Витька, — как её… Мирэй Граншан. Он бы порадовался!

С грохотом опрокинулась кровать. Валлон, тяжело хромая, выбежал прочь — а глаза Витьки наткнулись на такое, что он даже не посмотрел вслед другу. Вглядевшись в строчки и не веря им, русский межденно прочёл вслух, разбирая полузнакомый язык…

— «…Надеюсь, мой мальчик, ты не принял близко к сердцу произошедшего между нами. Ты умненький и ты поймёшь. Войне конца не предвидится, я должна позаботиться о себе, а что мне можешь дать ты? Я выхожу замуж…» — Витька уронил листок. Постоял, борясь с желанием наступить на него ногой. Ему казалось, что с листка растекается чернота — течёт Ночь, та самая, которая едва не убила человечество. Она не ушла. Затаилась. Ждёт. Копит силы.

Получается так что же — всё зря и всё снова?!

Он покусал губу и сказал такое, чего никогда в жизни не говорил ни об одной женщине:

— Ах ты, бляяяяяяядь…

…Жозеф стоял около палатки и косо посмотрел на русского, который вышел наружу, прилаживая берет на коротко подстриженные волосы. Не глядя, Витька протянул письмо Жозефу. Хрипло сказал:

— Хорошо, что есть такие, как наши девчонки.

— Хорошо, что их — большинство подавляющее, — ответил валлон. — Но оставшееся меньшинство давить надо, Вик. Давить, — ожесточённо закончил он, двинув сжатым кулаком.

Витька пожал плечами. Спросил:

— Что будем делать?

— Ничего, — ответил Жозеф. — Ты — ничего. Я всё сделаю сам, — и он сунул письмо в нагрудный карман френча.

Дивизия стояла плотными квадратами… нет. ложь. Квадраты не были плотными. Пустовали места погибших. В боях прошлой недели 10-я сводная потеряла убитыми и ранеными 125 офицеров и 1626 сержантов и солдат. И теперь в рядах зияли пробитые войной бреши — как зримое свидетельство её беспощадности.

Стоял возле знамени, развевающегося на флагшток, генерал-майор (нет — теперь уже генерал-лейтенант) Бачурин со своим поредевшим штабом. Стоял оркестр. Стояли штурмовики, стрелки, танкисты, артиллеристы, зенитчики, вертолётчики, инженеры, связисты, медики… Ряд за рядом бело-золото-чёрного.

Бело — цвет Рот, цвет кожи этих парней и девчонок, цвет благородства и чистоты.

Золотое — цвет будущего, цвет мечты, цвет веры и постоянства.

Чёрное — цвет траура, цвет готовной отрешённости, цвет стойкости в испытаниях.

Труба пропела «внимание и повиновение!», а сухая строчка барабанной дроби подтвердила сигнал.

Бачурин вышел вперёд. Правую перчатку он держал в левой руке и был без мегафона — сильный командирский голос генерала позволял ему легко говорить сразу с несколькими тысячами людей.

— Дети мои! — раскатился голос Бачурина. — Сыновья! Дочки! — по рядам на миг пробежали лёгкое движение и недоумённый ропот. — Вместе мы шли к победе, вместе победили, на шаг ещё приблизив нашу общую большую Победу — и потому я зову вас всех своими детьми! И даю слово чести, что не было у меня лучшей семьи… — он перевёл дыхание. — Дети мои! Приказом тридцать девять — двести шестьдесять семь по Ротам наша дивизия как с честью выполнившая свой долг на поле брани… расформировывается! Путь дивизии окончен! Горнист — сигнал! Знамя — спустить!

Прозрачно-серебристый звук трубы, печальный и одинокий, на миг повис в холодном снежном воздухе — и растаял где-то вдали. Знамя плавно, без рывков, поползло вниз, в руки двух сержантов.