Николай Полунин - Харон
— Смеетесь, а нам тут совсем не до смеха. В этом «Уксусе» такие типы есть… Их уже в лицо чуть не каждая собака знает. Одно только слово, что — Москва, столица, европейский город.
— Ну, Дарьюшка, кое-кого там уже нет и больше никогда не будет. А еще кое-кого только собаки теперь и узнают. По запаху, хотя правильнее было бы
сказать — по вони. В лицо их вряд ли кто-то сумеет распознать. Кофе вы готовите прекрасно, можно еще чашечку?
В ответ на Дарьин недоверчивый взгляд Инка только мрачно покивала.
— Угу. Так что ты, Дашка, дурочку валяй, если на улице спрашивать начнут. Спала, ничего не слышала, никого не было. Соседям не трепани. А мы уйдем днем, я замкну, ключи потом заберешь. Выпить есть что-нибудь? Да спать я завалюсь, не могу больше. Хоть часа два. — Михаил показал ей пустую бутылку. — Ну и не надо тогда. Все, люди, я ушла. — Инка встала.
— Игнатов телефон, — напомнил Михаил.
— Записная книжка в сумочке. Найдешь. Два часа меня не буди, потом — обязательно. Можете без меня секретничать сколько угодно.
— Такие дела, Дарьюшка, — сказал Михаил. Поднял сваленное Инкой пальто, отряхнул. Деньги и ридикюль были во втором внутреннем кармане. Слава Богу, не бросил в машине, как случалось. — Я подумал, может, нам все же уйти? Не впутывать вас? Я же не предполагал, что так получится. Сейчас я ее подниму, пока уснуть не успела, да след наш простыл. Выбраться только будет сложно, там, — показал за окно, — сейчас — ого!
— Что-то настолько серьезное?
— Еще узнаете. По телевизору, может, и не покажут, а у вас тут только разговоров и будет.
— Что впутывать! — беспечно взмахнула Дарья свободной рукой, наливая ему еще кофе. — Меня Попова уж столько впутывала, я привыкла. У нее всю дорогу что-нибудь… А там, — Дарья тоже показала за окно, — все было по справедливости?
— Да. Думаю, да. («Черт побери, ну и вопросы она задает!»)
— Тогда, значит, так тому и быть. Не волнуйтесь, Михаил, и можете вполне на меня положиться. Вы отдыхайте, если хотите, я вам с Инкой на софе постелила, а мне нужно выгулять и покормить Филиппа и вообще пора. Не волнуйтесь, — повторила еще раз, оглянувшись, когда шла из кухни.
Михаил пил кофе, слыша, как она зовет: «Филипп, Филиппушка, поднимайся, дурачок». Когда осталась одна гуща, резко перевернул чашечку на блюдце. Левой рукой и от себя. Подождал, пока стечет, поднял взглянуть, что получилось. Ни черта не получилось.
«Сроду я в кофейной гуще не разбирался. И ни в какие приметы не верил, а уж нынче-то… Что весьма огорчительно, потому что именно теперь мне совсем не помешало бы какое-нибудь доброе предзнаменование. Для укрепления духа. А то все сам и сам».
Михаил испытывал нежность к этой девочке, которая варит супчик старому псу Филиппу и всерьез говорит о справедливости между людьми.
Хлопнула дверь — Дарья с Филиппом отправились на прогулку. Михаил сходил повесить пальто и из прихожей заглянул в комнату. Инка спала, уткнувшись в подушку, разметав по ней свои волосы, в черноте которых просверкивали серебряные нити. За окном еще не развиднелось, да и на часах — семи нет.
Михаил выключил свет. За неимением чего другого, налил полный стакан выдохшегося шампанского и подумал, что, оказывается, не может припомнить, доводилось ли ему хоть раз спать во время своих сорокавосьмичасовых возвращений в Мир.
Похоже, ни разу. Времени терять не хотелось, да и потребности особой не ощущал. Перерывов между «проявлениями» вряд ли теперь стоит ждать. Уж настолько-то он приемы обращения с самим собой, служащим Мирам, изучил.
Время контрольного звонка с Игнатом — половина десятого утра, успеет еще. Правда, поспать? Для разнообразия впечатлений. Ах, Дашка рыжая!..
«Не спал ни разу и не брился, — подумал, проведя по подбородку тыльной стороной руки, — а надо бы».
Забираться в девичью ванную он, усмехаясь неведомо откуда проклюнувшейся собственной щепетильности, не стал. Тут вернулась Дарья. Он понял еще до заскрежетавшего в замке ключа по скребущим звукам внизу двери. Филипп, наверное, сохранил эту привычку со времен своей азартной здоровой молодости — рваться из дома на прогулку, а с улицы домой. Теперь скребки были одинокие, редкие, слабые.
«Таков печальный удел».
— Сейчас, Филиппушка, я тебя накормлю, — Дарья скидывала меховое пальто с капюшоном.
Потом Михаил знакомился с Филиппом, который был седым и благородным. Потом Дарья, налив Филиппу супчик, начала собираться, и следовало уйти в комнату к Инке, а он все сидел на кухне. Потом все-таки догадался и освободил помещение, неловко и нелепо попрощавшись. Потом повесил в темноте комнаты пиджак на спинку стула и, поправив на горле шарфик, лег на краешек софы, не раздеваясь, поверх одеяла. Потом слушал, как Дарья шумит водой и негромко разговаривает с Филиппом. Инка ровно дышала рядом.
Потом входная дверь еще раз хлопнула, через всю комнату проследовал цокающий звук тупых Филипповых когтей, и пес улегся где-то в углу с тяжелым старческим вздохом. Инка, разом прервав свое ровное дыхание, повернулась, встала на локте и сквозь шелк сорочки просунула ему руку на грудь. Горячую, как горчичник, жадную ладонь. «Мне уже все можно, — шепнула прямо в ухо. — Не надо сейчас говорить».
И было утро.
— Ну, теперь твоя душенька довольна?
— Когда ты должен разговаривать с Игнатом?
— Через двадцать пять минут.
— Что будешь делать?
— Он доложит, что ему удалось разыскать с помощью своего всемогущего компьютера и вообще. Эти часы, в отличие от нас, он был в трудах праведных.
— Перед тем, как начнешь рассказывать о себе, объясни, почему ничего не было слышно?
— С моей исповедью все решено? А если я не захочу? Если я врал?
— Ты сейчас врешь. Если ты не расскажешь мне, я ничего для тебя не сделаю. Я с самого начала была нужна тебе для чего-то, с самого первого дня нашего знакомства. («Если бы мне», — подумал он.) Ты лишь ждал очень долго, а может, не наставал подходящий момент. Теперь он настал, и ты решил передо мной открыться. («Если бы я решил».)
— А как насчет твоей просьбы о защите? Ты о ней уже не помнишь?
— Я помню и буду делать все, что ты скажешь, но сперва мне нужно знать…
— Да зачем тебе что-то знать? — искренне возмутился он. Не в первый раз и не с ней одной такая петрушка. — Зачем вам всем непременно хочется знать? Что вы суете нос куда не следует? Сказано неоднократно и не мной одним — не лезьте! Не дразните силы, в которых понимаете вот столечко, не дергайте Бога за бороду! Ладно, ты — женщина,
тебе простительно, но взрослые же, умные люди, разбирающиеся, и то! И вот теперь я должен… — Он оборвал слова.
Инка опять смотрела на него, как возле «Уксуса», когда они подходили к месту столкновения с Птахой и братками.
— Я видела…
— Вот! Тоже. Видела она. Сказал, не подсматривать, не высовываться.
— Ты сказал, не высовываться, что бы ни услышала, а я и не слышала ничего. Только смотрела. Как могло быть, что я не услышала ничего? Это был гипноз, такое… внушение сразу на всех? Никто не стрелял ни в кого, и не было ничего страшного?…
«Мысль, — подумал он. — Гипноз и гипноз, пускай так думает. А защита у меня, «закрыт» я вон даже как. Интересно узнать впечатления со стороны».
— Конечно. Ты правильно догадалась. Никто ни в кого не стрелял, и это был элементарный, всем известный и понятный, как тарелка, гипноз. Экстрасенсорное воздействие.
— И это? — Инка повернула, наклонив, голову. В густой массе черно-седой гривы алел стремительный прочерк, прядь волос была срезана, как бритвой.
«Тощий задел. Сучонок».
— Михаил, я знаю, как называется тот Зверь. Я вспомнила. Это Кербер, страшный пес из ада. Я его видела. Вы — он. Как, по-вашему, мне легко сейчас с вами разговаривать?
— А до этого? — Михаил легонько похлопал по постели, откуда Инка встала и, как была голая, не набрасывая халата, прошла к сумочке за сигаретами. — Ты хотела убедиться, остался ли я человеком в сексуальном плане? Мужчиной. Или уже только самец?
— В сексуальном плане вполне можно обойтись самцом, не обязательно мужчиной. У меня был отчасти даже спортивный интерес.
— Какие мы откровенные. — Михаил начинал чувствовать раздражение. — Где у Дарьи телефон, Инка? Номер Игната диктуй.
— У меня только домашний.
— Давай домашний. Авось это он его на машину переключает, когда в дороге. Как он нас с тобой-то, а? Уговора у вас заранее не было? Ну, шучу, шучу…
Инка положила сигарету в блюдце под горшком с каким-то цикламеном или анемоном на подоконнике, подтянула к себе халат с софы, надела в рукава, завязала пояс. Она всегда смеялась над Дарьей за пристрастие к комнатным цветочкам, салфеточкам, керамическим финтифлюшкам, поддразнивала, в душе завидуя.
Перешагнув вещи Михаила на полу, прошла в ванную. Когда вернулась, он еще разговаривал.
