Николай Полунин - Харон
— Ч-черт!
— Иван, берегись, это реутовская плесень…
— Встань туда, — указал Инке Михаил. — Спрячься за колонну и не смей высовываться. Что бы ни услышала. Это будет быстро. И оберег свой держи покрепче. — Он ущипнул ее за щеку слегка. — Бояться нечего, но как чисто моральная поддержка…
Инка непроизвольно попятилась от него с дико расширившимися глазами, но взяла себя в руки. Вновь то же движение к волосам, прерванное на полпути. Она стремительно повернулась к темноте за колоннами. Братва была уже шагах в двадцати, шли плотно, не таясь, не боясь.
— Птаха, ну, надыбал за должок? — выкрикнул кто-то визгливо.
Михаил выступил к ним из тени, держа свой шарфик за концы.
— Гр-р-рязь!
Кулаки стиснули шелковую ткань, резко дернули вниз. Перекрученный на горле петлей, шарфик натянулся. Слово превратилось в рычание, которое смертным в этом Мире услышать не дано.
Огромное черное тело встало на четыре мощные лапы, упираясь, бороздя когтями московский асфальт, как черный слежавшийся песок берега Реки. Литые мышцы напряглись. Три головы, три оскаленные пасти показали клыки, от вида которых у присевших в ужасе шестерых братков совсем отнялись ноги.
Они никогда не видели такого в своих самых кайфовых «приходах». Даже Птаха, недостреленный Михаилом тощий Птаха, пускающий за колесом кровавые пузыри, доходяга, полный торчок, для которого вся жизнь — в кайфе, и тот такого не видел, о таком «галютике» не рассказывал.
А тут наяву. Или, может, уже и не наяву вовсе?
На плечах, на груди, на трех коротких мощных шеях извиваются, переплетаются серо-зеленые змеи. Брызжут ядом. Капля попала Юрику Блохе — покатился, воя, зажимая лицо.
Самая большая голова, средняя, вровень с Малышом, — а в нем метра два — оскалилась, нырнула вперед, будто целясь в горло. Малыш упал где стоял, хоть и не коснулось его. Сердце не выдержало.
— Ма-ма-ма-мама-ааа! — завопил один из кучи, пускаясь наутек.
Неуловимое движение огромного тела — и остальные сбиты с ног ударом огнедышащего хвоста. Встав одной лапой на грудь самому здоровому, он чиркал когтем по их мордам. Братки умывались кровью, но попыток вырваться не делали никаких. Ступор овладел ими.
«Все, — подумал терзавший их. — Хватит. Довольно, пора уходить, не то я разохочусь и мне не совладать с собою. Они достаточно ошалели, чтобы пары слов не связать, когда спросят».
Три пасти поднялись к вновь заснежившему городскому небу. К ночному небу этого Мира. Три глотки издали вой, как этот трехглавый пес привык делать на берегу Реки, вызывая ту, которая никогда не придет из своей синей страны, где… где бесцельно блуждая по полям асфодела не касаласъ стеблей и цветов бледно-желтых над страною печали тоскливая нота через черную Реку ее призывала просто на берег выйти
Заставив себя отступить от податливых поверженных тел, он оборотился вновь. В существо, имеющее внешний вид человека.
И, что самое печальное, душу — тоже.
Инка подсматривала. Она увидела, как на месте, где только что, секунду назад, стоял Михаил, разведя в стороны полы своего пальто, появилось… появился Зверь. Моментально. Без перехода.
У Зверя было три головы, мощное поджарое тело на прочных мускулистых лапах, шевелящаяся грива, как у льва. Длинный голый хвост оканчивался еще одной пастью, поменьше, из которой вырывался огонь.
Инка и сама не знала, как все это увидела в одно мгновение. Она ухватилась за холодный облицованный кафельной плиткой столб, чтобы не упасть. Саднило голову. Зверь начал крушить братков. Один убежал, завопив. Зверь повалил оставшихся — двое свалились прежде — и что-то делал там с ними. Две крайние головы склонились к ним, средняя возвышалась, будто на страже, оглядывалась вокруг. Огромные продолговатые глаза светились целиком, без зрачков, белым фосфоресцирующим светом.
«Хватит! Хватит! — кричало у нее все внутри. — Я больше не выдержу, прекрати!» Ни оторваться от мертвенно-жуткого зрелища, ни сдвинуться с места, чтобы убежать, Инка не могла.
И самой невыносимой была тишина, в которой все это происходило. Ни звука, ни стона, ни крика. Только тот, что удрал, заорал: «Мама!» Даже когда Зверь задрал три жуткие собачьи морды — только в кошмаре привидится такой пес — и Инка явственно разглядела напрягшиеся, завибрировавшие горла, то и тогда не вплелся в нормальные шумы города ни один посторонний звук.
Тут ее отпустило. Оскальзываясь по кафелю, Инка медленно сползла, упершись спиной в мерно подрагивающий машинный бок. Он был жестким и теплым. Так ее и нашел Михаил.
— Инесс, нам надо убираться отсюда!
Она забилась в его увлекающих, поднимающих руках, но покорилась, пошла следом. Очнувшиеся братки, наскоро утирая рожи, разбежались кто куда. Один от пережитого ужаса обгадился. Птаха, уткнувшийся в натекшую из него кровавую лужу, испустил последний вздох и быстро-быстро засучил ногами.
В краткую минуту затишья, когда все живые покинули место происшествия, а милиция еще не наехала и зеваки не появились, из машины с расстрелянным лобовым стеклом — это была «Олимпия» семьдесят забытого года, пьющая бензин, как верблюд в оазисе; она родилась до нефтяного кризиса, — нетвердой рукой отомкнув дверцу, выбралось юное создание. Создание дрожало, но не по причине, могущей считаться наиболее очевидной.
— Птюнчик, — жалобно пропело создание, — Птюнчик, дай хоть «ракетку» потянуть. Птю-унчик! Ты где?
Звали создание Оля, по прозвищу Оля Сифилис. Ей на днях исполнилось ровно в два раза меньше лет, чем автомобилю, в котором тощий Птаха возил ее, чтобы расплачиваться за кайф, когда не имел наличных. Впрочем, толкачи шли на замену редко.
Оля тоже «горела», у нее вот-вот должна была пойти ломка.
Моргая запухшими глазками, Оля с недоумением вслушивалась в завопившие поблизости сирены. Все случившееся прошло мимо ее сознания.
«Я же не хотел убивать в этот раз. Думал, пугну, и все. Тот сучонок все испортил, выстрелил первым. Я только когда до железки выпустил, тогда и опомнился. Машинку жаль, другие у меня потопорнее будут. И ехать еще за ними. Отца Игнатия навострю.
Вот тебе и интуиция с обратным знаком. Подъедь я по-простому да просто пойди от стоянки прямой дорогой, ничего бы не было. Выходит, самому себе верить перестать надо. А главное, ощущение опасности не исчезло. Так, отодвинулось малость.
Хорошо, не встречается никто, авось проскользнем…»
Они прошли поперечной, натоптанной по насыпи фундамента дорожкой, которая сейчас превратилась в черную грязь. Она была боковой и не вела ни к автобусной остановке, ни в сторону яркой и широкой Вешняковской улицы, где больше городского транспорта. Миновали продуваемую всеми ветрами проходную арку под домом.
— Михаил, — сказала Инка глухо, он даже не сразу узнал ее голос. Обращению — удивился. — Михаил, вы должны рассказать мне о себе. Иначе я не смогу вынести ваше присутствие. Физически не в состоянии буду, понимаете? Это не бабский каприз. Ведь нам работать вместе.
— Да, — он кашлянул. Разнообразная женщина Инка продолжала открываться перед ним своими новыми гранями. — Да, обязательно. Это входило в мои планы. Не далее как сегодня.
— Направо. Нам во второй подъезд.
Ах, какая она была рыжая!
Она открыла дверь со второго звонка, Инка занервничала, стоя перед сильно поцарапанной, особенно внизу, дверью в светлой самоклеящейся пленке с разводами, а Михаил вспоминал эту рыжую и представлял себе, какая она сейчас будет.
Она оказалась заспанная, с еле размыкающимися огромными ее ресницами, розовым рубчиком от подушки на щеке, обиженными губами и сердитой складкой меж бровей, которые тоже были рыжие, как два спелых колоска. Тонкой рукой держала у горла розовый пеньюар, и взъерошенная коротко стриженная голова ее была одуванчик, освещенный рассветом.
«Вот только новой нелепой романтики тебе и не хватает, пес, — подумал Михаил, разглядывая ее из-за Инкиного плеча. — В дополнение к уже имеющейся и ко всему остальному».
— Попова, ну ты меня достала, — сказала Дарья и лишь затем взглянула на того, с кем Инка заявилась. Ресницы взлетели, как пара бабочек с красивым именем Махаон, рот приоткрылся, складка меж бровей из сердитой сделалась знаком предельного изумления.
— Дарья, вам никто не говорил, что вы похожи на Ирину Понаровскую, только цвета червонного золота? — Михаил понял, что надо брать инициативу. Он решительно шагнул в прихожую, толкая Инку перед собой, и сам запер дверь. Замок у Дарьи был хлипковат.
— А Инна мне… Иван Серафи…
В разговоре посреди ночи из таксофона с Чистых прудов Инка не назвала, с кем будет, сказала только, что приедет не одна. Михаил сделал определенные выводы. Скорее машинально, чем его это трогало.
— Знаете, Дарьюшка, меня вообще-то зовут Михаилом, — сказал он. — Если вы нас с порога не собираетесь прогонять, то я бы, с вашего позволения,
