Дмитрий Янковский - Рапсодия гнева
Когда лестница кончилась, Фролов свернул чуть левее и сразу уперся в глухую дощатую калитку с заботливо прибитым номером «12». Над ним, белым по густо-зеленому, через трафарет было набито слово «Лагерная». Пришли.
Саша улыбнулся и, ловко перехватив сверток под мышку, легко перемахнул через глухой забор, сложенный из дикого камня, увитого плющом.
Во дворе было чисто, ухожено, а вид с холма открывался отменный: соседняя Зеленая горка гордо выпятила памятник первому въехавшему в город танку, приткнулись корабли у пирсов узкой морской бухточки, кипел утренней жизнью неутомимый вокзал, как на ладони виднелась почти вся Корабельная сторона и далекая Северная сторона, чуть затуманенная утренней дымкой привокзального смога. Здорово! А над всем этим царствовал подернутый розовыми облачками рассвет, и солнце, как полновластный хозяин Вселенной, надменно взирало с быстро теплеющего небосвода.
Американских боевых кораблей отсюда видно не было, но Саша знал – их угловатые серые громады, несущие на стальных спинах по стрекозе-вертолету, пристроились в самом центре города, в торговом порту. Он почти физически слышал чужую речь, окрики коротких приказов, шипение сжатого воздуха и настороженную песню ветра в стальных сетках локаторов.
Фролов вздохнул и, пройдя босыми ногами по шершавой от старости бетонной дорожке, тихонько постучал рукоятью пистолета в выкрашенную голубой краской дверь. На вокзале загудел тепловоз, на одном из кораблей ударили в рынду, откуда-то издалека неслась еле слышная музыка. А в доме тихо… Спят, как сурки.
Саша постучал еще раз, на этот раз в окно. За стеклом заворочались, донесся скрип престарелых диванных пружин, упали тяжелые часы, звякнув браслетом.
– Ну? Кого там принесло? – раздался изнутри молодой заспанный голос.
– Джек, это я, – негромко отозвался Фролов. – Открывай, а то на бетоне стоять холодно.
– А тапочки носить не пробовал? – открыл дверь худощавый бледнокожий парень в одних только голубых плавках. – Чего не спится-то?
Вид у него был не менее колоритный, чем у Саши, – странная помесь прожженного хиппи и переученного московского студента: длинные светлые волосы стянуты в хвост на затылке, умные глаза близоруко сощурены, в каждом движении еле уловимая легкость и ловкость, заметная только спецу. На вид лет двадцать пять, да ему столько и было.
– Нашел время спать! – фыркнул Фролов. – Ставь чайник. Кофе есть? Правильно, лучше чай.
В комнате было накурено крепким трубочным табаком, на столе лежали старомодные очки в прозрачной оправе, рядом многозарядный пневматический «корнет» последней модели, стояла пепельница из ракушки рапана, керосиновая лампа и, как драгоценный камень в куче хлама, выключенный портативный компьютер.
Саша положил сверток возле компьютера и расслабленно уселся на видавшую виды табуреточку, крепкую не по годам. Джек прошлепал тапочками на кухню, звякнули пустые бутылки, тонкой струйкой зажурчала вода в алюминиевый электрический чайник.
– Жрать хочешь?
– А что есть? – поинтересовался Саша.
– Блин, он еще перебирает… Пирожки с картошкой со вчера остались, китайская вермишель, соленые огурцы… Нет, огурцы Японец вчера добил. Во, пельмени есть холодные, тоже вчерашние, творог, сметана.
– Тащи!
– Все, что ли?
– Тут разберемся…
Джек хлопнул дверцей древнего, как этот дом, холодильника и, быстро просыпаясь, вывалил на стол оставшееся со вчера добро. Еды было много – после голодного дня и ночи душа радовалась простенькому изобилию.
– Ты чего, с паровоза прыгал? – оглядел Сашу Джек. – Или напился до зеленых чертей?
– Хуже. Чуть позже расскажу. Лучше поведай мне, где Японец?
– С Таней на гулянке. Велика, кстати, тоже нет. Так что с тобой случилось?
– Дернул из райотдела, – беззаботно ответил Фролов.
– Офигеть… – присвистнул Джек. – За что загребли?
На самом деле его звали Женей, но ему самому больше нравилось Джек. Сначала было модно «под Запад», потом привык к кличке больше, чем к имени. Вообще это было удобно, потому что Японца тоже звали Женей, но тот на кличку обижался, приходилось звать по имени. Правда, за спиной все равно все звали его Японцем – за чуть раскосые глаза татарской крови и за чрезмерную любовь к аниме, японским мультикам. Год назад он обстриг черные рокерские патлы, свисавшие до плеч, и теперь выглядел без присущего ему налета романтичности – хилый, тощий, подслеповатые глаза чуть навыкате от толстых контактных линз.
– Я племяннику Деда рожу разбил. И магнитофон в придачу.
– Как ты везде успеваешь?
– Учись, пока живой.
– Нет уж, спасибо! – Джек поймал вилкой холодный пельмень и задумчиво сунул в рот. – Сначала научи из райотделов сбегать, а потом уж всему остальному.
– Не прибедняйся, сам откуда хочешь сбежишь. Там у тебя чайник вскипел. Мне без лимона.
– А его и нету.
Джек прошлепал в кухню, забрякал чашками.
– Тебе сколько сахару?
– Сколько не жалко. Четыре.
Он почему-то вспомнил, как три года назад познакомился в Москве сначала с Японцем, а потом и с Джеком.
Вообще-то он там много с кем познакомился, но по-настоящему сдружился лишь с этими двумя. Но даже если взять всех Сашиных знакомых, а обычных людей среди них было мало, то и среди них Японец выделялся, как луна выделяется среди прочих ночных светил. Только со знаком минус.
Да, Женя Японец был человеком редкостным, особым…
И пока Джек на кухне возился с чаем, Фролов незаметно для себя все глубже уходил в минувшие события.
ЗА ДВА ГОДА ДО УБИЙСТВА АЛЕКСА БЕРТРАНА.
ВОСПИТАНИЕ ЯПОНЦА
Слишком много раз Саша видел, как родительская любовь превращает молодых парней в настоящих моральных и физических калек. Почти всегда безвозвратно. И первым шагом на этом всегда одинаковом пути является отмазка от срочной службы.
Вообще-то отмазаться хочется всем – всем родителям и всем подросткам, за редчайшими исключениями, лишь подтверждающими правило. Совершенно не хочется подвергать своих чад унижениям дедовщины, ужасам плохого питания и несносного обращения начальников с подчиненными, мерзости антисанитарии и неисчислимым опасностям ратного труда. Иногда даже смертельным опасностям. От них родители и вовсе покрываются холодным потом, видя кошмарные сны с расчлененными трупами, отрезанными пальцами и оторванными ногами.
Самим же чадам вовсе не улыбается перспектива попусту потратить несколько лет жизни, надобность оставить любимых девушек, сытную домашнюю кухню и мамин уход.
Все эти мотивы отмазок совершенно нормальны, обусловлены родительскими инстинктами, инстинктом самосохранения, продолжения вида, банальной ленью и нежеланием перемен. Нет в этом ничего позорного – обычные животные мотивации, которые в общем-то почти всегда движут основными массами общества. Ответственность – это для избранных и уж в любом случае для кого-то другого. Все почитают героев, но мало кто спешит становиться ими. Зачем?
Мало того, бытует мнение, что героизм – это дитя каких-то особых условий. Военных, например, или каких-то экстремальных, вроде стихийных бедствий. Чушь! Героизм – это прежде всего ответственность за себя и за других людей, за их жизнь и поступки. Умение жертвовать. А ответственность напрямую связана с системой внутренней дисциплины человека, с определенной системой запретов. Чем больше запретов устанавливает сам себе человек, тем больше его ответственность, тем больше возможности проявить героизм.
Героизм всегда непрактичен. Только американцы могут совершать подвиги за деньги, а не за славу, но это уже не героизм, а каскадерство – желание и умение продавать собственную жизнь по частям.
Запреты настоящего героя тем и отличаются, что запрещают упрощать собственную жизнь, то есть запрещают идти по темному пути Зла. Герой – это человек, находящийся у власти и запретивший себе воровать, герой – это милиционер, запретивший себе хоть на букву отступать от закона, герой – это художник, музыкант, писатель, запретивший себе гнать халтуру, герой – это солдат, запретивший себе трусость. Но на таком героизме денег не заработаешь.
И все же… Правду говорят, что прежде чем стать хорошим командиром, надо походить в солдатах – научиться подчиняться. Прежде чем стать хозяином жизни, богачом, знаменитостью, надо научиться отказывать себе во многом. Как ни банальны эти слова, но система запретов формирует характер.
Настоящий мужской характер.
Человеческий.
Без него не станешь вообще никем.
И вот сердобольные родители, отмазывая дитятю от армии, лишают его самого первого шанса почувствовать на собственной шкуре систему запретов, попробовать ее на вкус, на цвет и на запах. Хочется остаться дома, в привычном дружеском коллективе, рядом с любимой девушкой. А нельзя… Это самая первая ответственность, может быть, самая важная. Отбирая ее, родители отбирают куда большее, чем первую брачную ночь, хотя по сути в этом есть много общего.
