Андрей Уланов - Автоматная баллада.

А на затвор легла роса, И грезится веселый май, И хочется закрыть глаза, Но ты глаза не закрывай. Олег Митяев

ШЕМЯКА

Когда его дернуло в первый раз, он не придал этому значения. Глупость, конечно же, сам ведь буквально только что рычал и выл на тему: в скелете не бывает мелочей. Но в тот момент Айсману и впрямь было не до того. И так едва–едва хватало сил и времени успевать следить и за Анной, от которой сейчас можно было ждать любой глупости… ну и надо было кому–то посматривать по сторонам — ведь они все еще были в скелете. А здесь поговорка о двух снарядах и воронке совсем не в чести — наоборот, мертвый город очень внимательно следит: не дашь ли ты, дружок, слабину, не расклеишься ли хоть на малость? И если этим серым коробкам с черными провалами выбитых оконных глазниц покажется, что ты сдал, — хорошего не жди! Он не обратил внимания ни в первый, ни во второй Раз. Но зато в третий его скрутило уже качественно. Едва не выронив Сашку, Айсман упал на колени, согнулся и, сорвав респиратор, принялся старательно выгрызать куски воздуха. — Что с тобой? — Все… в… порядке, — кое–как сумел выдавить Сергей, отчетливо понимая, насколько плохо вяжутся эти его слова с его же внешним видом: бледность, холодный пот, перекошенная от боли рожа… мать–мать–мать, ну до чего ж не вовремя! — Давай помогу… — Н–не надо. Лучше отойди… подальше. Вместо этого чертова девчонка взвалила его на плечо — да так, что едва руку не вывихнула. Наверное, он бы не сдержался, взвыл, но как раз в этот миг очередная волна боли стиснула зубы, ничуть не хуже пружины медвежьего капкана. — Ф–ф подъезд, — только и смог прошипеть он. Замок на двери квартиры Анна сбила с одного удара. Особой лихости, впрочем, в этом не было — он и так едва держался на проржавевших почти насквозь шурупах, еще пяток лет, и наверняка бы рассыпался по лестничной площадке без посторонней помощи. Поставив — вернее, кое–как уронив — рюкзак на пол прихожей, Сергей на подгибающихся ногах протащился в комнату… сморщился при виде вытянувшегося на диване костяка в полуистлевшем платье. Фигня, брезгливым в следопытах не место, а ему сейчас и вдвойне. Три движения — завернутый в покрывало костяк с отчетливым стуком улетел на пол, и Шемяка, рухнув на кровать, скрючился на ней в позе утробыша. Уши, правда, зажать коленями не вышло, гибкость уже не та. — Сергей… — Анна… уйди… Я в порядке, я в порядке… вот сейчас она уйдет, и я встану… потихонечку, держась за стеночку… встану и поползу… — Я никуда не уйду, слышишь! Ушла уже… только что… хватит! Одна все равно не дойду! Сергей, ты слышишь меня?! Да ответь же… «Как же она мне надоела, — тоскливо подумал Шемяка. — Ладно бы еще только кричала прямо в уши… но ведь она еще и за плечо трясет. Ногой ее пнуть, что ли… так ведь это шевелиться… ой–е…» — Ань… Анют… послушай… ай… Его снова скрутило, боль была такая, что, казалось, глаза сейчас из орбит вылезут и на стебельках повиснут. Как бывает у крабов… тех, здоровых, считай, метра два в обхвате панциря, красноватых тварей, от которых он бегал в прошлом году, что твой лось прыгал… и все–таки заполучил одного из этих щелкателей клешнями на ужин. Все конечности под панцирь не упрячешь, да и сама эта броняшка ихняя слаба оказалась на проверку — против бронебойных с пяти метров. А клешни у них были что надо, человека напополам не перерубит, но вот руку–ногу оттяпать запросто… зато мясо — нежное, вкусное… а–а–а–у–у–о–о–о, опять… — Говори, где лекарства! Ну! Рюкзак его зачем–то приволокла… вот дура, а… башка раскалывается, тело то в жар, то в холод бросает, пот холодный, липкий… но это все мелочи. А главное — главное там, в пузе, в этом проклятом брюхе, которое словно взялись перемешивать раскаленным трезубцем. Мамочка, как же больно… Говорят, что при ранении в живот боли не чувствуешь, вспомнил Шемяка. Вначале, пока через пару часов не начнешь загибаться от перитонита. Ох, попадись мне сейчас тот умник, который эту чушь выдумал… я б этого гада его же собственными кишками накормил. — Сергей! Как же она меня достала… — Я все равно не дам тебе умереть, слышишь! — бешено прошептала она. В последнем слове Айсман отчего расслышал «м» вместо «л» и потратил несколько секунд, пытаясь сообразить, что за странный зверь «мышь–с–шиш» и вообще при чем он к его, Сергея Шемяки, гипотетической погибели. Когда же он наконец понял, его опять перекорежило — поначалу от смеха, но тело тут же среагировало очередным приступом боли. — Не дам, не позволю! Хватит! Взяли тут привычку… помирать! — Анна… Шемяка не то чтобы стеснялся — просто его состояние и в самом деле не располагало к спокойному объяснению. Вот повыть — это да, это он бы с радостью. — … пожалуйста… на пару часов… оставь меня здесь. Просто… уйди. Куда–нибудь… на верхние этажи… например… «…сделай хоть раз то, — уже мысленно договорил Шемяка, — о чем тебя просят… ну что тебе стоит?» — А ты тут концы отдавать будешь? Нет! — Я… не умираю… «Хотя временами начинает казаться — уж лучше б я умер, — подумал он. — Ой–ой–ой… да что ж это… пристрелите меня кто–нибудь, а?» — Я… не умираю! — говорить стало легче, потому что его слегка отпустило. Немного, но все же — теперь можно было сосредотачиваться не только на дыхании, но и уделить некую толику внимания произнесению связных звуков. «Главное, чтобы она это предсмертным бредом не сочла, — подумал Айсман, — видок–то у меня вполне соответствующий, Рик и то лучше выглядел». — Я не умираю! — в третий раз повторил он. — Это — не болезнь, вернее… не вирус или еще чего. Просто… я траванулся… — Отравился?! — Да. — Чем?! — Не знаю… наверное, той змеей. Не пошла гадина впрок… — Так… противоядие у тебя есть? — Какое *** противоядие от питона!

— Но… — Анна… — он закрыл глаза — на подходе был очередной приступ и нужно было сконцентрироваться на правильно–паровозном сопении. И–ха–и–ха–ха–у–у–у–у! Уф! Вроде отпустило. Да, со стороны это, должно быть, выглядит жуть как страшно… трагедия… та, что второй раз… в виде фарса! — Анна, послушай. У меня уже было такое… было не раз, понимаешь? Это не заразно, не смертельно… даже не очень страшно. Просто больно — и противно. — Было не раз? — недоверчиво переспросила девушка. — Да. Такое дело… дурацкое. Я, когда молодой был… ну, в смысле, еще моложе… дурак–молокосос… жрал всякую дрянь… думал, что кишки луженые, все выдержат. И — посадил. Уже потом, когда деньги кой–какие завелись… подлечился у хорошего лекаря… почти до конца… но иногда… сожру чего–нибудь не то… и снова прибивает… — Ты хочешь сказать, — выпрямившись, медленно процедила девушка, — что у тебя попросту живот прихватило? — Да–а–а! — выдохнул Айсман. — Ну ты и урод. — Урод. Мутант. Но не виноватый я–я–я–а! Оно само… пришло! Анна глядела на корчащегося следопыта примерно так же, как любитель рыбной ловли — на совершающего схожие телодвижения червяка. — Тебе. Помочь. Надо? — Надо. Уйти. Тебе. На пару часов. На верхние этажи. В любую квартиру! — Хорошо. И… постарайся тут не засидеться! Тонкая девичья натура не выдержала столкновения с грязью жизни, мысленно прокомментировал он. Цепляясь за спинку дивана, попытался встать — получилось только со второй попытки. Внизу, под ногами при этом что–то противно хрустнуло — звиняйте, бабушка… или женщина, или даже девушка — мне сейчас не до почтения к усопшим. Отдышался… стянул уже порядком замаранное — как–никак в сапожищах повалялся, да и остальная одежда не сильно чище — одеяло, сгреб простыню и, придерживаясь за стену, побрел искать заветную дверь.

Романтика, бормотал он себе под нос, дурь в головах. Знала б ты, девочка, сколько народу померло, скажем, от дизентерии… у–у–у, там цифра такая, что любой пулемет от зависти ржавчиной покроется… й–у–у–у и зачем я только взялся жрать эту змеюку, не хотел ведь. Из мстительности… определенно, не доводит мстительность до добра. Хотя, если подумать, все закономерно, и то, что меня прихватило именно сейчас… дерьмо и смерть, они по жизни бок о бок идут. И если кто думает, что во второй может быть хоть что–то привлекательное — героическое там или просто благородное — значит, первого они мало нюхали и уж точно не жрали! ШВЕЙЦАРЕЦ

— Знаешь, — задумчиво произнес он, — до войны некоторые женщины этим способом неплохие деньги зарабатывали. Не в Союзе или Китае, разумеется, а на загнивавшем в дикости Западе. — Каким? — Тем самым, которым ты занималась последние несколько часов. — Одевались и раздевались? — Главным образом раздевались, — пояснил Швейцарец. — Перед мужчинами. — Раздевались, а потом? — А потом ничего. — И что, за это платили деньги? — удивленно спросила Тайна. — Именно. — Ох, — сокрушенно вздохнула девушка, — как же хорошо было до войны. — На самом деле, — сказал Швейцарец, — я слышал, что и в наши дни кое–кто пытался заняться этим бизнесом, но, увы, не прижился экзотический цветок стриптиз на неблагодарной сибирской почве. Завял, захирел, зачах и сдох. — Жа–алко. — Что поделать. Экономическая обстановка не благоприятствует культурным изыскам. В смысле — народ если расстается с деньгами и прочими ценностями, то предпочитает получать взамен чего–нибудь осязаемое. «А еще вернее, — мысленно докончил он, — этот народ пользуется тем, что предложение многократно превышает спрос. Все в точности, как и завещали нам товарищ Маркс вместе со своим лучшим другом Карлом. Даже сейчас, а уж в первые послевоенные годы любой мало–мальски зажиточный селянин мог запросто набрать себе гарем из эвакуированных городских красоток. Правда, когда началось лето и с юга хлынуло зверье, простое и мутировавшее, все оказалось не так уж и весело… Мы ведь просто пытаемся выжить, — подумал он, — только вот по–глупому — даже термоядерное прижигание ума не прибавило. Вместо того чтобы пытаться выжить «всем миром», грыземся, как собаки. Теперь вот еще храмовники эти повылазили…» Он вспомнил коридор, тонкое хихиканье ключника… ныне покойного… «Горячие они, как на подбор». Сколько их там осталось, таких как Тайна, его Тайна? Десять? Двадцать? Убивать… давить эту мразь! Ведь есть же, остались еще нормальные люди, пусть их меньше, чем он думал когда–то, в начале своего пути, но их не так уж и мало. Просто им надо дать шанс. — Слушай, откуда ты все знаешь? — Я, — улыбнулся Швейцарец, — наглядная иллюстрация преимуществ домашнего обучения. Индивидуальный подход и прочие достоинства. Конечно, полностью быть уверенным в своей правоте он не мог — для чистого эксперимента требовался контрольный экземпляр «школьника советского обычного», а где его взять? Но Швейцарец знал, что Старик учил его почти всему, что знал сам, а Старик и до Армагеддона явно выделялся над общим уровнем. — Ой–ой–ой. Тоже мне, всезнайка–самоучка. — Не самоучка, а домоучка, — поправил он. — И ничего смешного в этом нет. О том, что подобный метод обучения эффективнее, было превосходно известно еще до войны. — Неужели? А почему тогда все в школах учились? — Потому что кроме учителей тогдашним государственным образованиям приходилось также содержать танкистов, артиллеристов, ракетчиков, пехоту и десант, а еще подводников, интендантов, военюристов и даже Краснознаменный ансамбль песни и пляски, — на одном дыхании отбарабанил Швейцарец. — И если учителю хватало мела и доски… ну, географам еще глобус требовался, а биологам — микроскоп и лягушки… то, например, ракетчикам, даже самым мелким, зенитным, нужна была ракета, а она обычно стоила дороже целой школы. Подводникам, соответственно, подводная лодка, желательно атомная… — Как бомба? — Да. — А… танки разве тоже были дорогие? Мне рассказывали, что их до войны столько наделали, столько… да и сейчас на юге вдоль бывшей границы, говорят, целая уйма ржавеет. — Дешевле подлодок, — усмехнулся Швейцарец. — Но с ними проблема была именно в том, что их нужно было много. Так много, чтобы у врага даже термоядерных бомб на всех не хватило. — Ну а почему все эти летчики–танкисты забирали больше денег, чем учителя? Пусть бы экономили. «Господи, ты ведь даже и не подозреваешь, насколько права в своей детской наивности, — с грустью подумал он. — Если бы тогда нашелся кто–то, решившийся сказать всем этим бряцальщикам опасными железками… с большими звездами и широкими лампасами: «Ребята… а не кажется ли вам, что ваша гонка слишком дорога?» …и может обойтись еще дороже… для планеты? …если бы у кого–то хватило детской наивности. Или хотя бы просто — ума». — Не–ет, — отрицательно качнул головой Швейцарец. — Ты что, на обороне Родины нельзя было экономить ни в коем случае. Ведь кругом враги, они только и ждут момента нашей слабости, чтобы напасть, чтобы напасть… отнять… и убить. — Знаешь, я ничего в этом не понимаю, — призналась Тайна. — Только знаю, что до войны было хорошо, и потому никак не могу понять, зачем они все погубили? — А это на самом деле просто, — отозвался он, чуть промедлив. — Видишь ли… людям, что тогда, что сейчас, в большинстве своем не свойственна привычка ценить то, что у них есть. Ценить, разумеется, не в смысле трястись над кучкой побрякушек мягкого желтого металла, а дорожить всем тем, что, казалось бы, и так достается каждому задешево. — Кажется, понимаю, — тихо проговорила девушка. — Я тоже… пока не попала в Храм… не ценила очень многого. — Есть и еще одна вещь, но с ней дело сложнее. Человек, если он и в самом деле хомо сапиенс, а не мутировавшая свинья, которая научилась ходить на задних копытцах и даже членораздельно хрюкать, настоящий человек в принципе не умеет довольствоваться тем, что у него уже есть. Это дар и проклятие одновременно. Когда–то в далеком прошлом именно это свойство вытащило нас из пещер. А недавно, — Швейцарец вздохнул, — едва не сгубило на корню. Он замолчал. Тайна подвинулась вплотную к нему, обняла и прижалась щекой к плечу. — У меня есть ты, — прошептала она, — и ничего другого мне больше не нужно. Только быть с тобой. Рядом. Вместе. …чувствовать касание твоих рук и слышать, как бьется твое сердце. «Это сейчас тебе кажется, — подумал он, — это сейчас предел твоих фантазий — просто быть рядом со мной. Но скоро ты привыкнешь к этому — к хорошему привыкают быстро. И тебе захочется чего–то большего. Необязательно для себя — ты можешь просто захотеть дать это большее мне…» Он попытался представить себе детскую колыбель — деревянную, подвешенную рядом с ее кроватью так, чтобы мать легко могла дотянуться до ребенка. Детский плач и детский смех. Много–много маленьких Швейцарцев. Или Швейцарок. Плюс — Старик в роли заботливого дедушки. Завести… ну, для крестьянского труда у него руки выросли в неподходящем месте… а вот, скажем, пасеку — почему бы и нет? Тихое, спокойное, уютное счастье. …от которого ты свихнешься через полгода максимум, ехидно заметил его внутренний голос. И потом — а тебе–то самому ничего большего не захочется? Будешь возиться с парой дюжин ульев? И ни разу не вспомнишь о железной коробке под ангаром? А ведь эта коробчонка — дом в городе, плантация кофе или, еще лучше, табака. Переделанная в кабриолет «Волга» — бензин с каждым годом дешевеет, а если тюменцы и в самом деле проложат свою «нитку», то и вовсе наступит полный расцвет цивилизации, трубопровод, это вам не бочки на плотах против течения гонять а–ля бурлаки на Волге. Еще? Раскланивающиеся соседи, прислуга… Машку второй женой… бред какой! «Что–то ты последнее время слишком уж много думаешь, милый друг, — все с той же противно–ехидной интонацией констатировало его «второе я». — Слишком часто и слишком не то, что надо бы. Нервишки?» «Может, и нервишки, — благодушно согласился Швейцарец, — а что такого? При его–то нагрузках свой «межремонтный ресурс» они уже выработали. Наоборот, хуже было бы полное отсутствие тревожных признаков — это, скорее всего, означало бы, что утрачен контроль. А так все терпимо, тем более что ждать недолго — ну а дома Старик учинит ему… профилактику». «Недолго–то оно недолго, — напряженно произнес его двойник, — но что–то в этот раз ты, милый друг, рано начал расслабляться. Помнишь ведь, скольких таких вот, преждевременно успокоившихся… поуспокаивали!» «Помню, — ответил Швейцарец, — как же не помнить один из своих любимых крючков. Но ты не прав, ты передергиваешь — разве я расслабляюсь?!» САШКА