Андрей Уланов - Автоматная баллада.

Айсману как–то, был случай, приходилось врать умирающему, и большого греха он в этом не видел — пару слов выговорить нетрудно, а человеку хоть какое–то облегчение. Но Энрико даже в своем нынешнем состоянии вполне мог суметь отличить на слух фальшь, и потому Сергей был рад… …очень рад, что никакой нужды лгать у него сейчас не было. — Я… почему–то… так и подумал. Хорошо. Присмотришь за ней? — Ну а куда я денусь. — Обещаешь? — Слово следопыта. Могу еще честное пионерское дать. — А ты, что… — Энрико осекся, но в этот раз его достал не кашель — за пару секунд лицо Рика сменило цвет с бледно–розового на землисто–зеленый и обратно. — …в пионерах успел отметиться? — Ага. Мне и галстук повязали, настоящий, довоенный. Все честь по чести. — Надо же, — задумчиво пробормотал Энрико. — И кто бы мог… Этот приступ был еще сильнее предыдущего, и Айсман поспешно шагнул назад — перспектива заполучить даже крохотное пятнышко алой мокроты его совершенно не вдохновляла, да и Рик вряд ли обрадовался бы такому своему «достижению». — Похоже, с разговорами пора кончать. Вот что… уводи ее отсюда быстро… чтобы не услышала. Да и вообще — мало ли кто на звук приползет. — Так и сделаю. — Сергей отступил еще на шаг назад, подхватил рюкзак. Хотелось напоследок сказать еще что–то, но все важное было уже сказано, а устраивать сцену лирического расставания — декорации не те, да и актеры подкачали. — Прощай! — Удачи вам! Бывший десятник Гвардии Храма Энрико, бывший сержант пограничных войск Комаров Эдуард Генрихович привалился к стене и закрыл глаза. Ему было хорошо. Впервые за последний час. Даже боль куда–то ушла, отступила вглубь, напоминая о себе лишь ноющим покалыванием. Он знал, что вскоре она Наверняка вернется, и знал, что его здесь уже не будет. Но это было не главное. Главное он успел сказать. Жаль, что не вышло самому, но парень не подведет. Раз пообещал мне — не подведет, как и мой старик Макс. «Анюте с ним будет так же надежно, как со мной… а в чем–то даже и лучше, — подумал он и усмехнулся: — Молодость–молодость. Удачи вам, ребята, и пусть у вас все будет хорошо!» Он снова закашлялся, не открывая глаз, перетащил автомат на колени. Прислушался — нет, шагов не слышно. Похоже, Сергей с Анной уже были достаточно далеко, но все же лучше выждать еще немного, для гарантии, тем более что время пока терпит. Потом он услышал шум, который узнал не сразу. А вспомнив наконец, даже не особо удивился — конечно же, это ревели турбины «вертушки», «Ми–8Т», рабочей лошадки пограничного десанта, и он снова сидел в его грохочущем брюхе. Край жесткого сиденья вдавился в ногу, каска то и дело норовила сползти на глаза, а в проеме мелькала ведомая «восьмерка». Они вновь летели «за речку», и уже через пару минут их начало мотать, вертолеты снижались «кленовым листом», виляя по курсу и крену, чтобы те, на земле, черта с два могли взять правильное упреждение. Лейтенант рявкнул «Пошли!», и он вторым, сразу за пулеметчиком, вывалился в облако взвихренной лопастями пыли, влево–влево–влево. Здоровенный «дух» поднялся из–за камня, словно чертик из табакерки, выпрыгнул, ствол «бура» уже был направлен ему в лицо, и он нажал спуск, почти не веря, что успеет первым… …но так и не расслышал выстрела. ВИКТОР

— Ну как я тебе? — Это — плащ! — медленно проговорил Швейцарец. — Мой рабочий плащ. Он лежал в стороне от кучи высотой в полтебя. — И ничего–то ты не понимаешь… Тайна, придерживая полы, продефилировала перед Швейцарцем вначале справа–налево, затем обратно. — Пожалуй, он мне походит. — Он у тебя по полу волочится. — Укорочу. Вот возьму твой страшный ножик и чик–чик… Вик, ты чего? — Не смешно. — Вик! Плащ улетел в сторону, отброшенный так, словно в каждом из его многочисленных карманов и кармашков обнаружилось по скорпиону. — Ну прости–прости–прости… я ведь шутила, Вик, ну неужели было непонятно? — Понятно. — Тогда почему… — девушка на миг запнулась, — у тебя вдруг такое лицо сделалось? — Какое — «такое»? Уродливое? — Нет, хуже… страшное. Ты на меня посмотрел… Вик, пожалуйста… если я что–нибудь опять сделаю не так, лучше ударь меня. — Перестань. Все в порядке. — Нет, не в порядке! — запальчиво возразила она. — Если ты на меня так смотришь… не может быть в порядке! Я… — Ти–хо. Швейцарец совсем негромко произнес это короткое слово — и Тайна даже не сразу поняла, что ее тело выполнило команду прежде, чем она ее поняла. Сначала был холодный, словно каскад ледяной воды, удар, заставивший все мышцы застыть, закаменеть, и лишь потом она осознала услышанное… и что стоит на коленях, полусогнувшись в нелепой позе, с открытым ртом. И не дыша. Ее собственное тело предало ее, шевельнуть мизинцем сейчас казалось тяжелее, чем минуту назад сдвинуть пудовый камень. Верными остались только глаза, ими–то она и попыталась крикнуть: «Что случилось?!» — Мне трудно это объяснить, — начал Швейцарец, и звук его обычной речи сработал приказом «Отомри!» — напрягшиеся мышцы разом обмякли, девушка покачнулась… поняла, что ее удерживают… … на весу и прижав к груди, будто домашнюю кошку. — Просто я долго был один, — спокойно продолжил Швейцарец. — И за этот период сформировал ряд привычек. Часть — сознательно, а часть пришла вроде как и сама по себе, хотя само по себе ничего в мире не происходит. А привычки — это только с виду мелочь, а на самом деле у–у какая жуткая штука. Знаешь ведь поговорку? Девушка качнула головой. — Нет? — удивился он. — Старая, довоенная поговорка: «Посеешь поступок — пожнешь привычку. Посеешь привычку — пожнешь характер. Посеешь характер…» — Вспомнила, — сказала Тайна. — Теперь вспомнила. Посеешь характер — пожнешь судьбу! — Верно. А я… я очень долго и старательно внушал всем и каждому, что трогать принадлежащие мне вещи не просто рискованно, а чертовски опасно. Смертельно опасно. Все, что принадлежит мне, входит в зону моей личной безопасности, посягательство на которую я приравниваю к посягательству на свою жизнь — и реагирую соответственно. Причем, — досадливо нахмурился он, — похоже, на уровне безусловного рефлекса реагирую. — Бедный ты мой… — Ты меня еще несчастненьким поименуй, — усмехнулся Швейцарец. — Тайна… поверь, все нормально. Будет нормально. Просто мне требуется некоторое время, чтобы освоить мысль и убедить подсознание выдать тебе допуск… в эту самую зону моей личной безопасности. А пока… — Я к твоим вещам не притронусь! — пообещала девушка. — Глупости. Просто не обращай внимания на мои гримасы. Я справлюсь. — А вдруг не справишься? — «Вдруг» даже полипы не отпочковываются, — строго заявил Швейцарец. — И уж поверь: я никогда и никого не убивал «вдруг»! «Я бы хотела тебе поверить, — с отчаянием подумала она. — Очень бы хотела, больше всего на свете! Но — ты не видел, не мог видеть своего лица пять минут назад. А я — видела!» Сейчас, вспоминая этот момент, она даже не могла толком понять, что же именно так испугало ее. Ведь Швейцарец не корчил жуткой гримасы, не скалился… просто в его лице что–то неуловимо сдвинулось… …и человек, в которого Тайна поверила, — исчез! А на нее взглянул кто–то… или что–то, что к роду людскому никакого касательства не имело. Это все бабка, недаром о ней разговор зашел — обычная женщина, небось ничего такого и не почувствовала бы. Подумаешь, глянул парень косо… ерундовина какая! Но все–таки она вновь и вновь со злым упорством воскрешала в памяти этот миг… …потому что хотела понять. Дура–дура–дура, ну зачем ты себя мучаешь? Лучше попроси у него таблетку, от которой, наоборот, можно будет забыть все, и тогда станет легко и весело… Она вспомнила кривую довольную ухмылочку Бура — и дикий крик, отразившийся от холодных каменных стен. Нет, не то. Свист кнута, огненная вспышка боли… Не то, все не то. Она даже не замечала, что соленый привкус во рту пришел не из прошлого — просто–напросто до крови закусила губу. Лесная дорога, короткий стук автоматной очереди, начавший вставать дядя Максим валится с телеги, лошадь храмовника недовольно ржет, а ее хозяин… …но только девушка, которую еще не звали Тайной, не видит его лица. Потому что ее внимание без остатка поглощено едва заметным дымком, лениво сочащимся из косого среза ствола. А за этим дымком — чернота, которая смотрит ей в лицо: спокойная и уверенная в собственной неотвратимости смерть! «Ты моя, — беззвучно шепчет чернота, — и ты уже мертва, хоть и не знаешь этого. Мертва — потому что я уже взяла тебя на прицел!» САШКА

Она молчала, и я прекрасно понимал ее чувства. Или, наоборот, не понимал вовсе — трудно сказать что–либо определенное о чужих мыслях. Даже в том случае, когда речь идет о мыслях конструктивно схожего с тобой существа из металла и пластика. В конце концов, куда более похожие друг на друга люди отнюдь не зря придумали поговорку: «Чужая душа — потемки»… а у меня и Эммы различия существенней, чем какие–то там цепочки ДНК. Взять хотя бы схему газоотвода… — Он ведь не останется там надолго, правда? — Сложно сказать… Врать я не умею. Органически не умею, можно было бы сформулировать так, если б это не звучало как издевка. Все, что я могу, это иногда завидовать людям — потому что им это умение доступно. — Если повезет… — А если не повезет? — Он останется там навсегда! — сухо лязгнул я. Труп самоубийцы в скелете — это деталь пейзажа, не требующая абсолютно никаких дополнительных разъяснений. Одна лишь причина может заставить человека, — человека достаточно сильного и умного, чтобы добраться сюда, — разнести пулей собственную макушку. И другие люди, которые тоже не дураки, эту причину отлично знают и совершенно не горят желанием ее заполучить вместе со старым автоматом. Даже когда тело исчезнет — если оно исчезнет, кое–каких покойников обходят любые стервятники, включая не боящихся почти никакой заразы тараканов, — вид одиноко лежащего на асфальте «АКМС» все равно будет слишком подозрителен. А в скелете выживают лишь очень осторожные люди — эту нехитрую истину нам только что в очередной раз подтвердили. Конечно, всегда остается вероятность дождаться кого–нибудь самоуверенного… или хотя бы просто алчного… кто решит, что, как говорят люди, игра стоит свеч, и пара часов кипящей воды смывает любое прошлое. Бывает и такое… …только верить в чудеса — не для нас! — Навсегда, — эхом отозвалась Эмма. — Алекс… наверное, это ведь очень страшно — умирать вот так? — Я не знаю. За свою жизнь я никогда еще не оставался в одиночестве. Бывали, разумеется, периоды, когда я не имел конкретного хозяина, но без внимания со стороны людей не был ни разу. Всегда рядом находился кто–то, могущий почистить… проверить смазку… — А ведь на месте Макса мог оказаться любой из нас. — Да. Я не стал напоминать Эмме, что угроза еще не осталась позади и что наши хозяева могут нести в себе те же погибельные семена. Взамен я представил… …как лежу на коленях мертвеца, и склонившееся надо мной лицо постепенно превращается в скалящийся череп. А вокруг — только серый асфальт и серый бетон, огненный шар солнца прыгает по небу, словно мячик, из одного угла в другой, день и ночь в пулеметном темпе сменяют друг друга, и бешено мчащиеся облака изредка зависают над мертвым городом, чтобы хлестнуть по нему плетьми дождевых струй. Лежать и чувствовать, как неторопливо, микрон за микроном, твое тело начинает становиться чужим. Это начнется почти сразу. Первый же рассвет осядет на металл капельками росы. Спустя несколько часов их выжгут солнечные лучи, но процесс уже будет запущен. Крохотные рыжие пятнышки начнут расти вглубь и вширь, сливаясь в причудливые узоры… а я смогу лишь бессильно наблюдать за тем, как невесомой пылью отлетает часть меня… пока однажды тяжелые градины не размолотят изъеденный остов до состояния горсти обломков. Сколько уйдет на это времени? Годы? Десятилетия? Века? Интересно, как ржавение может сказаться на памяти? Забуду ли я постепенно все, что видел и знал: тепло человеческих рук, ласковые касания масла и то, главное, вытесняющее все остальное, когда вспыхивающий внутри огонь на доли секунды делает тебя равным людским богам. Пусть наполовину — нам не дано создавать жизнь, зато как мы умеем ее отнимать! Лучше бы забыть… потому как в противном случае хуже подобной смерти может быть разве что подобное бессмертие. Как и люди, оружие может умирать по–разному. Я видел смерть в бою, когда реакция взрывного разложения, — та же, что и вспыхивающая во мне при каждом ударе бойка, но только в тысячи раз сильнее, — сверхмощным ударом рвет металл. Видел, как рубят все на своем шальном пути горячие осколки. Слышал скрежет попавших под траки — и крики тех, кто в языках пламени таял, словно воск, стекая на залитое горючим днище боевых машин. Это смерть в бою, и каждый из нас от рождения несет в себе ее частицу — ведь мы рождены для боя. И эта участь — лучшая, какую только может желать себе любой из нас. Мы можем стать ненужными — такое бывает, когда вокруг появляется много более совершенных собратьев… или просто когда людям надоедает слишком уж часто убивать друг друга. Тогда одних ждет консервационная смазка и бесконечность полок, самых же невезучих — пресс и мартен. Это рациональная доброта людей — они помогают нам появиться на свет, и они же заставляют нас умереть. Правда, некоторые говорят: пройдя этим путем, такие, как мы, можем возродиться вновь, более совершенными. Я не верю в это. Красивая мечта, согласен — только пройдет еще немало лет, прежде чем оружие переплавит ее в то, что среди людей принято называть религией. Но медленное умирание в одиночестве… когда у тебя остается лишь бесконечность, беспомощность и боль. Это и в самом деле очень страшно. Интересно, а люди когда–нибудь задумываются о том, что и мы умеем бояться смерти? Что оружию тоже бывает страшно? Глава 12