Часть их боли - Д. Дж. Штольц
А позже к ним в Священный зал явился заплаканный верховный жрец Акиф, который на дрожащих руках стал подносить яства. На блюдах лежало расчлененное тело его старшего сына, мечтавшего стать следующим сосудом и потому позволившего себе резко высказаться о незнакомце. Как оказалось, именно он тогда подслушивал беседу Раум, а еще его усилиями покорный голос жрецов едва не обрел слабое возмущение, которое обрубили на корню. Акиф собственными руками протолкнул в эту похожую на пещеру ненасытную глотку части своего разрезанного сына, приговаривая: «Простите, мохадан… О-о-о, простите… кто же знал… он заблуждался…»
Юлиан сделал вид, что не замечает несчастно-фанатичного лица жреца, и вперился пустым взглядом в стену. На протяжении всех этих дней он говорил с Раум, став теперь ее единственным посетителем, кроме доставлявших еду жрецов. Она спрашивала его обо всем, но каждый ее вопрос был подл, коварен. Юлиану приходилось поддерживать ложь, что его устами может управлять сам дар. На самом деле он не знал, правда ли бессмертие в нем разумно, правда ли церемония пройдет как должно, а Раум обретет желанное долголетие. Именно поэтому он нагло врал во всем, поддерживая легенду о всаднике и лошади, чтобы червь поверила: она получит свое только при обоюдном добровольном союзе.
Раум переживала за свое дитя, а вампир знал, на какой великий риск идет это чудовище, порождая свое детище. Наконец в одну из ночей, когда он сидел подле нее со скрещенными ногами, червь сообщила ему от лица девочки:
– Завтра… С наступлением полной луны…
Он кивнул.
– Как долго это продлится?
– Не знаю… – шепнула девочка. – В этот раз не знаю… Обычно две луны… Если все пройдет хорошо, понадобится еще месяц на поглощение, после чего ты получишь свое: мое любимое дитя поделится с тобой некоторыми знаниями и пойдет за тобой…
Юлиан расправил складки мантии.
– Разве не страшна ли тебе, о Раум, смерть? – спросил он. – Почему ты так отчаянно желаешь умереть, будучи поглощенной своим собственным чадом, которое медленно пожрет тебя, доставляя ужасные муки и разрывая изнутри?
– Потому что это продолжение моей жизни.
– Но это будешь уже не ты.
– Не я… Но это будет мое дитя, которое заменит меня… Оно возьмет все, что я знаю, поглотив мою голову, брюхо и заняв мое место, оно будет более всезнающим, чем я. Мы все помним… Все знаем… Мои предшественницы застали переход Праотцами Земель олеандра, когда, взявшись за руки, вздыбили землю из пучин вод. Мы застали правление королевства Норр, когда оно было единым. Мы видели правление короля Элго Мадопуса, прозванного Огненножертвенным. Мы видели даже фениксов…
Юлиану вспомнился Уголек.
– Почему они улетели в горы? Из-за того что не доверяют людям? Или из-за Праотцов?
– Это мне неведомо… Мои дети редко заходят в горы. Но каждая из нас за свою жизнь хотя бы единожды отправляет посланца, который глядит, как они живут, – тут ее огромное тело колыхнулось. – Им не нужен человек… Им не нужен никто, кроме них самих… Они живут одной семьей тысячи лет, перерождаясь под крылом друг у друга, пережидая бури вместе. Они летят куда хотят… Спят где хотят… Касаются солнца. И только их крылья определяют, куда они могут донестись по воздуху и какие дали увидеть…
Голос девочки, что был голосом божества, задрожал. Юлиану почудилось, что эта старая толстая Раум, затаившаяся червем в глубоких пещерах, – пусть и могущественное, но беззащитное создание, восторгается и завидует фениксам. Ведь она всегда окружена людьми. Она не может жить без них; ей приносят еду, ее кормят, обмывают, за ней следят, пока она во время перерождения лишена своих детей. Уж не потому ли каждая Раум видит фениксов лишь единожды? Может, наблюдая за ними, она чувствует их превосходство над собой и больше не желает лицезреть их из зависти? Когда прижатый к земле червь, толстый и неповоротливый, глядит снизу на парящую птицу, каково жить этому червю, зная, что он никогда не вознесется в небо? Однако он может укрыться в своих подземельях, куда не попадет ни одно другое существо. Червь может ползти по горам золота, по останкам умерших королей, держащих в руках меч, он ползет все глубже и глубже в пещеры, полные отвратительной беззвучной тьмы.
– Праотец Фойрес чтил их. Он чтил всех своих детей. И поэтому не посмел поднять на них всех руку… Зато подняли другие… – послышался глухой шепот всех зараженных.
Юлиан усмехнулся. Значит, даже между этими существами существует некая борьба, как существует она между братьями за внимание отца и матери. Разве не чувствовал Малик когда-то в Уильяме угрозу из-за любви матушки Нанетты?
* * *
Стояла ночь. Он исподлобья глядел на склонивших головы жрецов и детищ Раум. Сердце его заколотилось, но он величаво двинулся по дорогим сатрий-арайским коврам, одетый в церемониальный балахон, сковывающий движения из-за обилия драгоценностей. Храм обставили бронзовыми чашами, завесили гобеленами, овеяли многочисленными благовониями, которые забивали нос и дурманили. Юлиан шел точно пьяный. Он проходил между всеми босой – и его пропускали. Вид покоящейся у стены Раум добавлял к опьянению чувство смутного отвращения к тому, что произойдет дальше. Он не видел это глазами Латхуса, потому что наемник был рожден много позже церемонии, но знал, как это произойдет, – и его нутро переворачивалось.
«Я иду путем Иллы. Нехотя прохожу ступень за ступенью его жизненный путь: Вестник, королева, дворец, теперь Раум. Что же меня ждет впереди?»
Он приблизился к ней, поклонился, разглядел свои босые ступни и желтую известняковую крошку между пальцев. Затем поднял глаза. Раум тоже тревожилась: судороги волнами прокатывались по ее безобразному телу, а глаза всех зараженных постоянно оглядывали зал, ожидая подвоха. Отростки потянулись к подошедшему, и он отодвинул их, чтобы освободить путь. Она тяжело извернулась, подставив пятнистый рыхлый бок, снова содрогнулась, как в припадке смерти, и Юлиан увидел, как ее чрево забурлило.
Ему протянули церемониальный кинжал, украшенный яхонтами.
Сделав надрез, Юлиан запустил руки внутрь толстого брюха и стал искать посреди слизи, которая потекла по его рукавам, пока не нащупал дитя. Оно лихорадочно дергалось, тут же оплело его руку десятками маленьких отростков – белых, полупрозрачных. Затем жадно подтянулось к нему. Однако оно было еще слишком слабым, чтобы поползти по руке выше, поэтому только обвисло, безвольно задергалось. Стоит сжать ладонь – и оно погибнет. Он очистил его от гадкой белесой слизи, а затем и вовсе прижал
