Последний Герой. Том 8 - Рафаэль Дамиров

— А почему некоторые из них замараны? — сказал я, наклоняясь к листку. — Вроде как перечёркнуты. И вроде как кровью… или чем это? Будто палец в крови обмакнули и провели по строкам.

Некоторые заповеди — «не укради», «не лжесвидетельствуй», «не убий» — были перечёркнуты.

— Не знаю, — пожал плечами настоятель.

— И почему он их прятал за шкафом? — спросил я.

— У каждого свои странности, — туманно ответил иерей. — Может, он… считал себя недостойным читать их. Или грешным настолько, что не имел права держать перед глазами. Иногда человек боится не Бога, а себя. Может, не хотел, чтобы кто-то видел, как он каялся. Или наоборот — не мог простить себе грех и перечеркнул то, что сам нарушил. Он ведь ранее отбывал срок. Но всё искупил…

— Это кровь? — повернулся я к криминалисту. — Давай, отрабатывай, проверь на кровь.

Листочек лежал на столе. Эксперт в перчатках аккуратно достал из кейса пластиковую коробочку, извлёк маленькую пластинку с надписью «Серотек».

— Сейчас проверим, — сказал он.

Я уже привык к этим новшествам современности. Пластинка была похожа на тест на беременность. Криминалист сделал смыв с листа — там, где шли бурые высохшие черточки, — и капнул образец на тест.

Принцип действия действительно был похож: через минуту высветились две полоски — одна контрольная, что тест работает, вторая — показывающая, что исследуемый образец и вправду является человеческой кровью. Как сказал эксперт — иммунохроматографический метод точный, ошибки быть не может.

— Кровью перечеркнул, — сказал я, глядя на результат. — Заповеди Христовы. Не кажется ли вам, отец Арсений, это странным?

— Хм… да… — тихо ответил священник. — Ой, не знаю, что и сказать. Я, как его наставник, боюсь в нём разочароваться… Но вот найдёте его — спросите сами.

Я подошёл к следаку и кивнул на листочек, лежащий на столе.

— Надо бы кровь на ДНК отправить.

— Да из-за потеряшки заморачиваться… — поморщился он. — Скорее всего, отказной. Забухал где-нибудь. Найдётся живой, не в первый раз такое.

— А ты всё равно отправь, — сказал я.

— Ну не знаю, — протянул следак, зевнув. — Найдётся, точняк…

— Вот чую, что он не найдётся, — проговорил я задумчиво. — Или если и найдётся, то при очень интересных обстоятельствах.

— Каких обстоятельствах? — спросил следак.

Я не стал говорить, что послушник Тихон теперь в числе моих основных подозреваемых.

— Смотрите, а это что? — Шульгин выудил из шкафа черную трикотажную маску. — Вроде, такие носили в пандемию.

— Слушай, — задумчиво проговорил я. — А на Быкова было нападение… подозреваемый был в подобном «наморднике». Изымаем…

Пока эксперт упаковывал маску, а следак вносил ее описание в протокол, я повернулся к батюшке:

— Отец Арсений… а вот Барабаш — знаете такого? Приходил к вам на исповедь?

— Было дело, — кивнул иерей. — Только не исповедался он.

— Как так? — удивился я.

— Расскажу вам всё, — вздохнул отец Арсений. — Про это можно рассказывать. Если исповеди не было, значит, и тайну исповеди я не нарушу.

Он перекрестился и продолжил:

— Пришёл он, значит, весь такой… с бесовскими помыслами. Говорит: «Ой, плохо, отец, я сплю, сделай что-нибудь — свечку поставь или помолись». Я ему: «Очисти душу, сын мой, исповедью. Признайся в грехе, покайся — Бог тебя простит». А он сразу возмущаться стал. «Не в чем, — говорит, — каяться! Пацан сам под колёса выскочил, сам поперёк дороги мне на самокате выехал!» «Если бы сам выскочил, — говорю я ему, — не мучила бы тебя совесть и не пришёл бы ты сюда, в церковь». А он мне: «Ага, сейчас! Наговорю тебе тут, а ты потом меня ментам сольёшь!» Я ему сказал: «Тайна исповеди нерушима, можешь говорить всё, что считаешь нужным, что тебя гложет».

— И что дальше? — спросил я.

— А что… — вздохнул он. — Сказал, что не будет исповедоваться, что сам разберётся. Что зря он пришёл. Что, прости Господи, вся эта религия идёт… в одно место.

При этих словах иерей снова пробормотал:

— Прости, Господи, — и перекрестился.

* * *

Мы вышли с Колей за территорию храма. Сели в машину.

— Это что получается, — проговорил напарник, глядя в окно. — Мы-то думали, за грехи убивает, а тут ещё и заповеди. Так, что ли?

— Ну да, — сказал я. — Всё совпадает. Вот смотри.

Я повернулся к нему.

— Чучалина он мог убить за нарушение заповеди «не воруй». И руки ему отрубил — как за воровство. Поэтому он был без рук.

— Угу, — кивнул Шульгин. — А мы еще голову ломали, чой-то он без лап.

— Барабаша — за нарушение заповеди «не убий». Он ведь задавил пацана насмерть.

— Точняк! А риелтора? — спросил Коля.

— За нарушение заповеди «не лжесвидетельствуй». Он же дал показания за деньги.

— Хм… Ну да! Ну ты голова, Макс! А мэра? За что на мэра он покусился? — спросил Шульгин.

— Ну, не знаю… например, за прелюбодействие, — ответил я.

— Ну, логично, — кивнул Коля. — Только как он обо всём этом узнал? Это ж жертв изучать надо было.

— Так он свой человек в церкви был. И тайна исповеди для него — вовсе не тайна. Он мог слушать, кто что говорит, а сам-то он не священник. Искать надо Тихона… искать…

— Может, почуял хвост и на лыжи встал? — предположил Шульгин.

— Скорее всего, — кивнул я.

Глава 12

— Ты меня разочаровываешь, — процедил мэр, упершись взглядом в Олесю.

Она стояла перед ним, как школьница перед директором. Быков, развалившись в кресле, постукивал ногтями по столешнице, нервно, сдерживая раздражение.

— Лев Сергеевич, еще раз повторю… я с вами больше не работаю, — сказала девушка. — Я и в кабинет к вам зашла, чтобы вернуть ваши деньги.

Она швырнула на стол пакет.

— Тебе не нужны бабки? — прищурился он, не мигая.

— Деньги всем нужны, — ответила Олеся, — но есть