Ночная вахта - Юрий Павлович Валин
— Ниже, черт тебя подери!
«Это» вяло шевельнулось, поджимаясь под защиту лохмотьев.
— Так хвост и есть, мляего, — прошептал гребец. — Тебе сто раз толковали. Э, да что болтать. Обезьяны мы и есть, сукнасмля…
Я закрыл глаза и попытался успокоиться. Я считал себя неглупым, но, выходит, ошибался. Сана и его собратьев тысячи раз обзывали хвостатыми гиббонами, дикими мартышками и прочими обезьяньими словечками. Мне казалось, что это лишь убогие и примитивные оскорбления. Черт, всем свойственно ошибаться. В конце концов, я не виноват, что категорически не интересуюсь, что там в штанах у мужчин. Ну и придурок же я! Истинный слепец, хоть и был с глазами. Но кто такой Сан, да и вообще все гребцы? В чертей-гребцов я не верил еще до Болот, да и вряд ли адовы жители имеют обычай вымирать как мухи.
Вздохнув, я нацедил в плошку воды, напоил умирающего и буркнул:
— Рассказывай.
Он не стал противиться. Мы медленно волоклись по бесконечной протоке, впереди у обоих была смерть (пусть у кого-то и с неопределенной отсрочкой) и у нас хватало времени…
Рассказ был длинен. У меня затекла спина — не то, что я брезглив, но отыскать удобное и относительно чистое место в загаженном ялике было непросто. Историю Сана и его соотечественников я понял едва ли наполовину. Нет, основное было вполне доступно, но в деталях ничего не сходилось. Похоже, логика здесь не действовала.
…— Значит, ты был солдатом и воевал много лет?
— По призыву и контракту, я же говорю, — удивлялся моей непонятливости живой труп.
— Повоюю, уйду, мляеех, на гражданку, поработаю, пока не выгонят. За кордон к дурням ездил, пока пускали. Я ж образованье имею. Агрессоры, они, суки, не доплачивали, хотя все равно выгодно было…
Видимо, мысли у него путались. Выходило, что они храбро сражались с захватчиками, а в перерывах ездили к врагу на заработки и сильно обижались что им платят похуже, чем местным и не позволяют покупать патроны и винтовки. Война тянулась бесконечно, в тылу была измена, в штабах тоже была измена, враг воевал бесчестно, жены и невесты изменяли солдатам с кем попало, а союзники вели себя еще хуже. После кровавых боев, обманов и страданий, собственный парламент объявил таких как Сан, вне закона и пригрозил сажать в долговые тюрьмы, поскольку солдаты нагло не платили налогов со своего жалования и с перепродажи краденого оружия. Тогда-то Сан и его однополчане-побратимы завербовались в чужую армию…
…— Думали, как люди заживем, — шептал гребец, допивая воду. — Европа, порядок, все права, дисциплина как надо по закону, дадут нам дома и гражданство. Пускай и в отсталой эпохе, но хоть так, беехзнает…
Мне не было понятно, с какой стати он считает Британию отсталой державой, а королеву «свинячьей сукой». Я без восторга относился к Англии и Ее Величеству, но глупо не признать за Империей, с ее могучим воздушным и морским флотом, парламентом, заводами и фабриками, колониями и дирижабленосцами, одно из высочайших мест в мировой иерархии. Впрочем, Сану было, за что ненавидеть Британию. Воистину ужасный опыт проделали над толпой эмигрантов…
…- Но зачем вы согласились⁈
— Думали, лучше будет, нах. Сами оружием станем, высокоточным, мляееб. Хиборгами и сверхчеловеками…
В каком-то смысле они действительно стали оружием. Примитивным и не особенно надежным. По сути, всех их объединили в единый муравьиный организм. Послушный, но малоэффективный. Сан полагал, что вживленные побратимам хвосты были очень нужны — надежный связующий кабель, сводящий бойцов-героев в полк с единой волей и мыслью, и главное, не допускающий и помысла об измене. Чувство несокрушимого побратимства, кровного родства… Хвост лишь казался хвостом — он был сложным коммутирующим устройством, регулярно объединяющим роты и батальоны в многоголовое существо с одной-единой мыслью, сплоченным боевым духом и волей к победе…
Я бы назвал это «управляемым стадом», но не стоило обижать умирающего. Бедолага, он не мог существовать в одиночку. Навязчивая тревожная мысль об измене, отсутствие четко указанной цели и приказа, неумение взглянуть в лицо жизни (пусть уродливое и смахивающую на кривляющуюся харю), убивало Сана. Видят боги, смерть от одиночества хвоста выглядела еще похуже, чем превращение в грибы.
_ значит, вы вставляли разъемы хвостов в специальные гнезда на товарищах?
— … - Ну. В знак доверия и необратимой клятвы побратимства. Ох, нахнахнах… — из глаза гребца текли розовые слезы, застревали в язвах на щеках.
Я ощупал хвост в свалявшейся шерсти — металл на конце выпирал из отощавшей, гм… конечности.
— Слушай, если так уж нужно соединяться, ты бы его в себя и включил. Закольцевать по короткому контору…
— Ты что⁈ — ужаснулся Сан чудовищному предложению. — То, нах никак нельзя. То ниже моего достоинства, мляегобл. Я же не духовный онанист. И там и разъем иной. Не состыкуется. Помру враз.
— А сейчас ты что делаешь?
— Страдаю, всё из-за них… — несчастный принялся ругать врагов и стонать.
Смотреть на розовые ужасные слезы этого полоумного лысого ребенка я никак не мог. Лучше его сразу добить.
— Сейчас я все сделаю, — решительно сказал я…
Умирающий-то он умирающий, но отбивался Сан до последнего. Я скрутил его веревками, перевернул задницей вверх. Я догадывался, что ни мне, ни куда более опытному в вивисекторстве Доку не удастся ампутировать этот чудовищный хвост в здешних условиях. Измученный и изнуренный пациент неминуемо околеет во время операции. Увы, полагаю, это было бы лучшим выходом для всех. Но мы, бесхвостые люди, пусть даже породнившиеся с Болотами, мерзкие гуманисты.
Я прижал к лодочной банке обессилено трепещущий хвост, отвел облезлые волосы кисточки хвоста, обнажая стержень разъема, и взялся за напильник….
…Пришлось дважды подгонять, но после последней примерки разъем почти идеально совпадал с входным отверстием между лопаток волонтера.
— Я сделал все что мог, — пробормотал я спине лишившегося чувств страдальца. — Лежи и жди. Если Болота оценят твою глупость и улыбнутся…
Я оставил его связанным, замкнутым на самого себя, и перебрался на катер. Никто ничего не спросил — полагаю, у меня был достаточно неразговорчивый вид.
Ночь выдалась дождливой и непрозрачной, точно как у меня на душе, или что там у меня осталось между сердцем и полупустым брюхом.
Я стоял у штурвала, «Ноль-Двенадцатый» двигался по протоке, порой тростники открывали широкие проплешины берега. Извилистые протоки превратились в узкое озеро, в этот час словно залитое мрачным черненым серебром.
