Эта тварь неизвестной природы - Сергей Владимирович Жарковский

— Приехали! — сказал из кабины Андреич Харон первое за сегодня слово.

Блинчук недобро пялился на Набиса.

— Приехали, — подтвердил Набис. — Это сюда, в ангар.

— Что там?

— Там что-то вроде гостиницы с баром. Называется «Две трубы».

— Браконьеры?

Набис вздохнул.

— «Смаглеры».

— Почему так? — спросил Блинчук.

— От американского «смаглерс», товарищ полковник, — сказал Коростылёв. — Контрабандисты. Жаргон.

— Чёрт ногу сломит, — сказал Блинчук. — Трекеры, смаглеры… Бедованы, чёрт бы их побрал!.. Хорошо, а «магацитлы» кто такие?

— Это, например, мы с вами, товарищ полковник, — сказал Коростылёв.

Блинчук матюгнулся.

— Скажите, Набис, а ведь наши американские друзья в свободное время тоже ништячничают в чёрную? — спросил Коростылёв. — Чего уж сейчас-то. Мы же уже тут. Сами, глядишь, увидим невзначай.

Набис утёр мокрое лицо мокрой ладонью и спрыгнул с кузова на эстакаду под навес. Он дело сделал. У дверцы, прорезанной в закрытой воротине ангара, стояла скамеечка. На неё он и сел, и достал портсигар с порезанной астраханской «астрой», и закурил, прикидывая, что эта за сегодня — третья, осталось, значит, ещё три на сегодня. Набис бросал курить, гуманно отрезая привычку по частям. Он собирался жить долго и в Америке.

Как будто забыв про него, мимо него гуськом в дверцу прошли все четверо. Блинчук шагал первым, в бой, Коростылёв замыкал, прикрывая спины… И всё-таки он кивнул Набису, поравнявшись с ним, перед тем, как скрыться в предбаннике бара. Да, самый опасный из них — майор. Именно потому, что самый человечный. Прошло времени. Набис курил. Дождь шумел, остывала под ним «шишига», Харона не было ни видно за залитым ветровым, ни слышно. Вдруг раздались шаги, безопасные, справа, шлёпали по лужам ботинки. Набис посмотрел. Приветствуя его издали поднятием рук, к «Двум трубам» приближался знакомый контрактник Фенимор. Тут Харон мигнул фарами, Фенимор, даже руки не опустив, следующий по счёту шаг сделал вправо вбок и пропал в какой-то щели между пристройками. Набис докурил до губ, выбросил окурок в дождь и неторопливо пошёл его искать.

Он был доволен, что встретил Фенимора именно сейчас и именно здесь. У них были дела, в том числе и одно срочное, торговые переговоры, где Фенимор был покупателем, а Набис — посредником. Но основная причина довольства была в другом, хотя Набис, будучи человеком не рефлексивным, не отдавал себе в ней отчёта. Он всё утро был вынужден вести себя дипломатично, что было всей его природе чуждо до отвращения. Он был человек стаи, всё детство и юность он провёл в сельской стае, где не имел значения его дефект речи, как не имели значения ум, честь и совесть. Потом вдруг стая резко кончилась, когда дружков и приятелей повально начали сажать, а оставшихся, чуть позже, — грести в армию. Набис не попал под суд за убийство по чистому везению, в армию не попал по детской инвалидности, но одиночество и внезапно возникшая необходимость зарабатывать на жизнь его выбили из колеи. Способ заработать для людей его круга здесь был один: рыба-икра. А браконьер всегда индивидуалист и одиночка, какой бы сборной гопой ни шли на конкретный лов, и всю браконьерскую жизнь Набиса мучили воспоминания о долгих днях и ещё более долгих вечерах сладкой, полной смысла, приключений, гордости и от неизбежных побед и от блистательных поражений жизни в сельской банде годков шестёрок. 66 год выдался обильным на мальчиков в Капустино, их поколение не имело конкурентов по численности, и про них знали даже в Волжском, куда они целый год выезжали раз в месяц на танцы мочить волжан, давить с них масло, мацать их шкур. Братский круг, ясные всем темы, здоровье и лёгкость, поиск, преследование, уничтожение и торжество. Даже пили мало. Потеря этого образа жизни была мучительна, как не вовремя пришедшая старость. Зарница Набиса и испугала, но внезапно и подарила надежду на возращение стаи, взрослой, долговечной стаи, поскольку выжившие, запертые в жестокий карантин, мгновенно (поначалу) сроднясь, держались друг за друга по-семейному, и несколько митингов, возникавших в первые месяцы после Зарницы, собирали повально всех, могущих ходить, и была сила, и могли бросить камень в голову хоть кому, — вполне могло задаться. Тем более, вон что в стране творится, самоуправление, биржи, совместные предприятия, самоуправление. Но надежды сошли на нет, военные нажали, а американцы не пришли на помощь, суки, не вступились. Пришлось вербоваться проводилой, чтобы получать больше, чем дневной паёк беженца. Прогиб за паёк. За хороший паёк, впрочем, так что прогиб выходил глубоким, ломающим. А потом позвала Зона, обнаружила в Набисе отличное чутьё, прописала, поманила. Первые же ништяки, проданные — по глупости — официально, принесли неожиданно смачный навар, Набис рискнул сништячничать в чёрную и за несколько ходок — не тётя Алиса же он, по две «радуги» выносить — вдруг стал способен враз купить «жигули». Но купить их он не мог. И понял, что усугубил своё поражение, влез в ярмо службы на военных глубоко, прочно сел на цепь необходимости дипломатического общения, необходимости компромисса. Он не был тупицей, у него получалось так жить, но это сводило его нервной судорогой по вечерам, его профессиональная ненависть, его стержень пацана, его память о смертельном ударе «на бис» в голову ногой тому мужику начали потихоньку ржаветь, а ржавчина истончает. Он боялся сорваться, а сорваться с военными — его работодателями — значило физически погибнуть. (Рвотный прапорщик сегодня прошёл, конечно, по самому краешку от смерти, но и Набис прошёл там же, и гораздо ближе к обрыву.)

Он не понимал, что должно пройти время, новая жизнь должна нащупать привычную колею. Но ему опять повезло, он пережил первые месяцы нервного срыва, хватило нервов, не сорвался в пьянку, не убил никого. И вот примерно месяц назад началась среди нелегальных ходил некая движуха по объединению в артели, и объективно это центростремление имело будущее, предполагало какую-то коллективную, привычную мазу подписи по кругу. И вся дипломатия, все литературные экивоки, вся роскошь человеческого общения шли, наконец, на хер. Потому что банда она и есть банда, спина прикрыта, все падлы умрут сегодня, а мы не умрём никогда. Сбрось старость, ты доплыл, нащупал дно.

Фенимор был видный участник этой движухи, хотя и оставался пока в статусе военного трекера. И он был пацан. Он умел говорить и делать, и он понимал. Так что после стресса от невозможности безнаказанно придушить прапорщика Шульцева самое то было поговорить с понимающим пацаном, хоть и не местным, но без