Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза
— Если важно, чего он так… с кулаками… и рвет. — Верка всхлипнула снова.
— Все будет хорошо, вот увидишь, — пообещал Круз.
Все и вышло хорошо. Верка перестала плакать, послушно скинула с себя драную рубашку и, ежась в лунном свете, зашла вместе с Правым в речную воду. Потом Правый поднял ее, мокрую, принес к костру и уложил на расстеленный плащ. А когда излился в нее, завыл глухо и при всех назвал ее Первой.
Круз дальше смотреть не стал. Должное исполнил, увидел, засвидетельствовал как вожак стаи и, вздохнув, побрел к палатке. Долгий выдался денек. И кости ноют.
Дан бредил. Лихорадка дрожала в его глазах, жгла грудь. Говорил на трех языках про сыворотку, про институт, про чьи-то недоделанные диссертации, про Магду, про трещины в подъезде, про фактор «у-5». Круз достал аспирин с парацетамолом, растворил в стакане воды, влил по капле в дрожащие губы. Сел рядом, взяв влажную старческую ладонь в свою. Через полчаса Дан открыл глаза и попробовал улыбнуться.
— А ведь знахарь, бывший хирургом, точно нас определил, — прошептал чуть слышно, — идем мы искать достойной смерти себе. Чтоб оправдаться… за то, что бестолково зажились… что сделать ничего не смогли. А если сыворотки нет, а? Если она уже никому не нужна? Круз, я скоро умру…
— Ты не умрешь, — объяснил Круз терпеливо. — Ты забудешь про эту простуду через день, а потом мы найдем сыворотку. И этот мир вернется к тому, чем был.
— Спасибо, утешил, — ответил Дан по-русски и улыбнулся по-настоящему.
Хворал он два дня, а на третий Круз завел БМП и компания, погрузившись, двинулась по заросшей сиренью дороге. Вел Круз, морщась от смазочных запахов. Слева сидел Дан, нахохленный, вялый. Справа — След, все разглядывающий проходы и люки, чтоб сподручней выскочить. След машинам не доверял. Зато по-мальчишьи шалел от них Последыш, забравшийся на командирское место и вертевший башней туда-сюда — без надобности, от удовольствия вертеть послушной громадиной. Прочие — и серые, и люди — угнездились в просторном десантном отделении. Волки пошли только после Хука, равнодушно улегшегося вдоль. Но сидения в закрытой коробке они бы не вынесли, потому ехали с открытыми верхними люками.
Хорошая, ровная машина. Повозились, пока снарядили. Но зато идет как по маслу, сносит, давит, мнет — и не дернется. Выскочили на шоссе — и Круз погнал в свое удовольствие. Засады… ляд с ними, это чудо фугасом не проймешь. Да и дорога, судя по виду, годы не езжена. Кто тут ждать будет?
Кто, выяснилось через три часа, когда, выскочив на развилку, БМП чуть не уткнулась в стоящий поперек дороги танк.
12
Круз видел, как умирают люди, привыкшие жить по соседству со смертью, знавшие ее не от больничных палат, а обыденно, по-соседски, с пылью и плесенью по стенам, с равнодушным солнцем. Люди, привыкшие делать то, что люди должны делать в этой жизни, — защищать своих, добывать еду, растить детей, веселиться и плакать. И хоронить.
Круз три года жил под рукой дона Луиса, хозяина огромного куска засушливой каменистой степи с оврагами и колючками, стадами тощих зебу, лошадьми и быками, овцами, деревнями и равнодушными, спокойными, умелыми людьми, в чьих жилах текла невероятная смесь кровей, от норвежской до банту. Всех их степь, выжженная сертау, сделала одинаковыми: немногословными, жилистыми, сухими и точными. Одела в одинаковое, кожаное, похожее на средневековые доспехи — для защиты от колючек местной заросли, ощетинившейся крючьями и остриями. Научила стрелять, и читать следы, и пить вечерами немыслимый сахарный самогон.
Луис был кряжистый, горбоносый, черноглазый, крепкорукий барон, вынырнувший из разбойного шестнадцатого столетия, от каравелл, черных рабов, свар за землю и королевских указов, позволяющих столько земли, сколько сможешь ухватить. Он говорил — и его слушали. Когда приходило время важного, собирал главных своих людей, слушал, что скажут, и решал — как во времена Реконкисты. Он много лет был местным депутатом, заседал и исполнял — однако новые слова никого не обманывали. Как и его деды, он был сеньор земель. За спиной дона Луиса стояло шестнадцать поколений предков со шпагой на боку, чьи имена были аккуратно вписаны в родовую библию.
Луис не был хорошим человеком, но был щедрым, заботливым и точным хозяином, ценившим своих людей по достоинству. В первый год, когда пришлось много стрелять, Круз быстро занял место у правой руки дона Луиса. В тот год больше умирали от пуль, чем от счастья. Может, оно боялось пустыни?
С побережья лезли и лезли обезумевшие люди: и вооруженные до зубов, и просто беженцы. Первых расстреливали, вторых пробовали уговорить. Уговоры почти всегда заканчивались стрельбой. Дон Луис позволял принимать тех, кто приходил в одиночку, — но никогда не пускал толпу. И поставил Круза над десятком, когда убедился в умении Круза делать засады и минировать.
В тот год Круз убил много людей. Получил кусок железа в правую лопатку. Женился на Дениз, белобрысой крошечной вдове, двоюродной племяннице дона Луиса. Возглавил поход за патронами, стоивший пяти жизней и двух грузовиков. Отпраздновал Рождество, научился кидать болас.
А потом пришло счастье. Месяц никто не совался с побережья, на берегах огромного водохранилища реки Сан-Франтишку не появлялись чужие. И вдруг — не вернулся посланный к дамбе патруль. Дамбу держали люди дона Луиса с одной стороны, люди дона Бернардо — с другой. За плотиной следовало приглядывать. Дон Луис выслал Круза с командой. А те нашли погасший костер в ложбине и пятерых улыбающихся во сне людей. Муравьи уже начали поедать их пальцы.
Счастье встало над степью как невидимый снайпер. Но люди сертау умирали спокойно. Мужчины спокойно заменяли тех, кто не встал поутру. Никто не бежал, не плакал.
Через год Круз похоронил Дениз, так и не сумевшую понести Крузу ребенка. Еще через полгода Круза позвал дон Луис, постаревший и едва встававший с кресла.
— Господь не дал мне сыновей, — сказал дон Луис. — Но он послал мне тебя. Мне кажется, ты останешься последним мужчиной в этом доме. Не оставляй его. Защити.
— Не оставлю, — пообещал Круз.
Судьба пощадила дона Луиса. Он умер не от счастья. Служанка, принесшая завтрак, не увидела блаженной слюнявой улыбки на его лице.
А Круз жил и смотрел, как умирает его народ. Когда не осталось способных следить за плотиной, раздувшаяся от дождей река прорвалась. Чудовищный водяной вал выскреб долину, унеся обломки в море. К тому времени у Круза еще было восемь мужчин, способных держать оружие. Через три месяца — двое. Еще через три — Круз остался один с четырьмя женщинами и восемью детьми. Круз доил для них коров и резал кур.
Счастье достало и тварей, привычных к людям. Овцы вымерли быстро и странно, сбиваясь перед смертью в кучи, громоздясь друг на дружку. На коров и зебу зараза не действовала вовсе. Но вымерли тараканы — и обычные, домовые, в два сантиметра, и огромные крылатые, в палец длиной, обитающие на помойках и в выгребных ямах. Круз, убедившись в том, долго смеялся. Не тараканам ли, древнейшим и живучим, предрекали остаться на земле после человека, учинившего самоистребление? Тараканы неимоверно устойчивы к радиации и отравам. А вот, поди ж ты, доконало их человеческое удовольствие. Впрочем, человеческое ли? Поощрение удовольствием за полезное выживанию дело — самое древнее устройство живого. И люди, и тараканы радуются одинаково — себе на горе.
Странно действовало счастье на детей. В одних — словно просыпалось медленно, мутило рассудок, отяжеляло движения. У других приходило внезапно, как у взрослых. Некоторых не трогало вовсе до времени, когда появлялись первая месячная кровь или поллюции.
Круз хоронил своих на холме за старой церковью, выстроенной еще иезуитами в восемнадцатом столетии. Раскапывал красную землю, клал завернутые в простыни тела. Ставил поверх камни с высеченным крестом и именем умершего. Дети быстро привыкли к смерти. И, ссорясь, обещали друг дружке, что завтра кто-то не проснется.
Тогда Круз еще не знал, что женщина может спастись от заразы, пока беременна. И потому остался с четырьмя детьми на руках. Младшего кормить пришлось из соски.
Когда пришли дожди, он умер от желтой лихорадки. Круз, хотя и привитый, тоже провалялся неделю с температурой, а когда встал, забрал троих оставшихся, снарядил лошадей и отправился на север.
13
Танк был мертвый. Со спущенной гусеницей, с дырой под катком. Горелый. Но раскрашенный веселенькими цыплячьими красками. С букетиком в задранном дуле.
Поодаль торчал еще один, с башней набекрень. И развороченный броневик, зияющий пустым нутром. Трава проросла сквозь траки.
Круз сдал задом. Осторожно. Медленно. И вдруг — под левой гусеницей хлопнуло. Круз рванул. Развернулся. Хлопнуло снова.
