Часть их боли - Д. Дж. Штольц
Тогда Гусааб поблагодарил Юлиана от имени всего мастрийского народа.
– Вы поступили правильно, – говорил он, втайне все-таки жалея, что ему не удалось увидеть птицу. – Наш народ пламенно верит в Фойреса и надобность соблюдать чистоту как веры, так и души. Вера есть становой хребет, объединяющий народы… Но при всем почитании богов и стремлении к чистоте душ мы порой чрезмерно горячи в своих порывах, – он как будто извинялся. – Боюсь, Упавшая Звезда потому больше не вернулась к нам, что не так легко найти чистую верующую душу. Слишком много пороков и искушений… Король Элго. Наш король… Он был таким, но он, увы, был смертен.
В редкие свободные дни Юлиан навещал особняк, чтобы проверить, как заботятся об Илле Ралмантоне. Его теперь нянчили, как дитя. Дважды в день, утром и вечером, выносили в сад. Щуплого старика клали на переносную кушетку, и пару часов он лежал в саду, слушал птичьи трели, наслаждался дуновением ветра, укрытый в полутени деревьев. Затем его поили кровью через золотую трубочку, и он отдыхал в спальне с открытыми окнами, где ему читали книги и стихи, как он любил ранее. Так что можно сказать, что старик продолжал жить, пусть и не так бурно.
Проверяя отчеты, журналы по рабам, доходам и прочее, Юлиан часто встречался взглядом с Момо. Тот хоть и получил возможность посещать Мастеровой район, но, размечтавшись о путешествии, уже не мог сдержать своих порывов души. Он проводил дни в библиотеке, научившись читать у Хмурого, и запоем проглатывал истории о похождениях славного рыцаря Бофация, о победе над королевой гарпий, о том, как Харинф Повелитель Бурь обрушил на врагов огромную тучу, которую вел и собирал за собой от самого Элегиара. Эти истории вдохновляли его, подобно легендам, которые рассказывала ему когда-то Лея. Однако все прочитанное не удовлетворяло его воображения, а, наоборот, разжигало, побуждая вот-вот сорваться в путешествие. И чем больше читал Момо, тем угрюмее становился.
– Вы точно никуда не собираетесь? – топтался он на пороге.
– Нет, Момо… – с улыбкой отвечал вампир, чувствуя в юноше этот пылающий огонь. – Я не покидаю дворец больше чем на один день, раз в месяц.
– А в ближайшее время не засобираетесь?
– Я же сказал, учись слушать и слышать…
И Момо снова получал сочувствующий отказ. Когда его господин удалялся во дворец, чтобы облечь себя в тишину и спокойствие, мимик пребывал в растерянности.
«Столько денег… Мог бы красавиц сюда… Эх… Да весь свет объехали бы… Ну как так, что за дела, что за скука такая сидеть подле сопливого сосунка», – думал и негодовал он.
Но Юлиану не нужны были красавицы, хотя иногда он и утолял похоть, приглашая суккубов. В последнее время он стал ненадолго отлучаться к подземному озеру под дворцом. Там он лежал в объятьях Вериатель, целовал ее, гладил и рассказывал ей о произошедшем. Она держала на коленях его голову, приглаживала черные кудри и бороду, которую он отрастил. Вериатель проводила пальцами по его носу, губам, иногда целовала, бегло и быстро, будто не умеючи, или не желая, или боясь. Но ему хватало и этих скупых проявлений любви. Он тонул в ее глазах, подсвеченных фонарем.
* * *
Спустя год
Они сидели на подушках перед низенькими столиками, сложив под себя ноги, как делали все южане. Гусааб наливал чай из расписанного золотыми птицами чайника. От пиалы поднимался пар, поэтому архимаг держал руку вытянутой, и она слегка дрожала от старческой слабости.
– Значит, тот Филипп фон де Тастемара извинился перед вами? – спрашивал деликатно он.
Они уже час под звуковым щитом подробно обсуждали суд, произошедший несколько десятилетий назад. Еще ни с кем веномансеру не удавалось так спокойно поговорить по душам – даже с графиней Лилле Адан, – поэтому с каждым днем он рассказывал все больше, извлекая из памяти подробности.
Юлиан кивнул, попивая из своей пиалы теплую кровь.
– Да.
– Вот, значит, как… Тяжело, должно быть, далось ему такое извинение. Для всякого сильного мужа ошибка есть признак слабости, в которой они крайне редко признаются даже самим себе.
– Тогда его извинение показалось мне обманчивым. Я счел это попыткой графа, втайне сокрушенного поражением, сохранить лицо перед советом, – вздохнул веномансер. Он помог мудрецу поставить назад тяжелый чайник, придержав его длинными пальцами, на которых блестела золотом краска.
– Я вас понимаю. Если вам интересно мое мнение, я бы сказал, что честно думаю об этой истории.
Юлиан снова кивнул. Он уже понял, что услышит то, о чем давно думал сам, но в чем боялся себе признаться.
– Мне кажется, вся эта история, которая привела вас на Юг, началась именно с двух ошибок, – начал мудрец. – Первой ошибкой стал поступок графа Филиппа фон де Тастемара, который из соображений безопасности своей семьи, своего влияния и репутации не разглядел, что вы были не верблюдом для дара, а хозяином. Но в его защиту скажу, что граф, каким вы мне его описали, представляется мне весьма добродетельным мужем. Мне он нравится. Нравится и то, что он нашел в себе силы извиниться и явно сожалел о случившемся. Все мы ошибаемся: и люди, и вампиры, и даже древние. Как видите, я сам вас поначалу принял за вора, бегущего с бессмертием в далекие земли. А второй ошибкой стала ваша обида. Я понимаю ее истоки: вы были неопытны, добры и влюблены в него, как сын в отца или ученик в учителя. Тем более вы в детстве потеряли родного отца, да еще при таких ужасных обстоятельствах… Я все понимаю… Но вы тоже были не правы, запустив в сердце зло. Прости вы тогда его, как бы сложилась ваша жизнь? Смогла бы эта женщина, Мариэльд, взрастить в вашем сердце из обиды ненависть, чтобы привязать вас к себе, устранив соперника? Оказались бы вы здесь, одинокий и лишенный друзей? Извините за правду…
– За правду не извиняются, – вздохнул Юлиан и печально улыбнулся. – Я согласен с вами. Сейчас мне тоже начинает казаться, что источником всех бед и зла был не мир, а я и мои поступки, лишенные всякой разумности. А то, что сложилось все так… Что ж, так сложилось… Я уже не смею обвинять графа в его поступке.
– Вы простили его?
– Простил, – признался веномансер. – И за последние годы, после возвращения в Элегиар, сильно переосмыслил то, что со мной произошло. Все вокруг меня способствовало переосмыслению. Будь я на месте графа,
