Владимир Романовский - Польское Наследство
– За убийство? – недоверчиво и с отвращением уточнила Ширин.
– Да. Это обычная практика, везде есть.
– Не везде, – возразила Ширин.
– Долгое время Эрик Рауде был в бегах, – продолжал Гостемил, – но потом раздобыл средства, построил несколько кнеррир, оснастил их, и двинулся на поиск новых земель. Если от Норвегии плыть все время на запад, то будет земля, которую варанги называют – Исландия. Там холодно, но не везде. В некоторых местах из-под земли бьют источники, в которых вода – крутой кипяток.
– Да ну? – поразился Порука.
– На севере об этом все знают.
– Что ж хорошего? – заметила Астрар. – Окромя как арсель себе ошпарить, пользы мало.
– Слушайте дальше. Эрик поднялся на гору в Исландии и посмотрел вдаль, и показалось ему, что далеко-далеко за морем есть иная земля – вроде бы, он увидел очертания ее гор. В то время у него уж были жена и сын. И сказал он им – я туда поеду один, в разведку. И если найду там подходящее для жизни место, заберу вас с собой, и будем мы там жить. И никто нас там не обидит, потому что там нет никого. Выбрал он себе самый надежный кнорр и на рассвете ушел на нем. Несколько дней плыл – с курса его сносило, волны поднялись, вот-вот перевернут судно. Но Эрик был бывалый моряк. И как-то ближе к вечеру видит – земля. Добрался до берега, вытащил кнорр, а с утра пошел посмотреть, куда это его занесло. И обнаружил … – Гостемил повел бровями. – Солнце светит, тепло как летом, а ведь была, как сейчас, поздняя осень. Реки текут, вода в них чистая. Поля и леса стоят зеленые, трава на полях сочная. По соседству с лесами на склонах растет виноград. Озера, а в них рыбы – хоть руками бери. Яблони, груши, ягоды кругом. Эрик поел, попил, сел на траву, любуется. Прибежала дикая коза – не боится его, поскольку хищных зверей нет в тех краях, бояться некого. Потом еще всякие зверюшки прибегали. Сидит Эрик и думает – это же просто рай какой-то. Ну, заживем мы здесь славно – я, жена моя, да сын. Никаких забот! Все кругом растет, рыба в озерах – сколько хочешь, охотиться не надо, пахать тем более. Сорвал он виноградную гроздь, несколько сочных яблок, ягод набрал, и идет себе к кнорру. Вдруг оступился, поскользнулся. Смотрит – блестит что-то. Пригляделся. Золото. Там, где он причалил, как раз золотая жила концом выдавалась. А Эрик был человек умный, и сразу понял, что – всё.
– Как это? – спросил Порука, которому до этого места рассказ нравился.
– Не будет рая Эрику с семьей. Про виноград и козу можно еще утаить, а про золото – никак. Нельзя не взять с собой, поскольку это – золото. А привезши, нельзя не похвастать и не продать. Нельзя не нанять команду, нельзя не поехать с этой командой к золотой жиле, нельзя не вытащить из нее все золото, нельзя не привезти назад – и пошло, поехало – драки, дележи.
Никто не возражал. Все слушающие рассказ были люди взрослые и поняли, что – да, действительно, раз золото – то нельзя.
– Вернулся Эрик, поцеловал жену, обнял сына, набрал большую команду, и поехали они на десяти кнеррир в этот его Винланд. А только, прибыв, увидел Эрик, что изменился его Винланд. Весь берег льдом покрыт. И холодно. Пошли вдоль берега, сперва на юг, потом обогнули землю, повернули на север – земля там в море выдается, таким, знаете, клином. И вот там, на западной стороне, нашли – ну, Винланд или нет, а место уютное, жить можно. Не теплынь, как Эрик обещал, но сносно. Теплее, чем в Норвегии. Там и высадились. Там с тех пор и проживают.
– А куда ж золото девалось? – спросила практичная Астрар.
– А что стало с реками, козами? – спросил Порука.
– Люди верят, – сказал Гостемил, – что все это было, но исчезло – высшие силы наказали Эрика за его жадность. Ну, ладно, а ты, Порука, раз играешь на гуслях, так играй, и спой нам чего-нибудь.
Порука, не особо ломаясь, встал, принес гусли, сел снова, и пробежал по струнам. Астрар, запихав в рот арабеску с тмином и украдкой стащив со стола еще одну, изобразила лицом своим полнейшее внимание.
– Это Михал часто поет, вот, слушайте, – сказал Порука, снова проведя рукой по струнам. И еще раз.
Играть и петь одновременно у него не очень получалось, он явно предпочитал чередовать гусельный перебор с пением, но иногда, в середине стансы, вдруг дергал наугад две-три струны, временами попадая в ритм, и даже в тональность.
Оказалось, однако, что Порука наделен от рождения недюжинной музыкальностью и необыкновенно красивым тембром голоса. И даже банальная скоморошинка Михала на стандартную мелодию звучала очень проникновенно – сам Михал никогда бы ее так не исполнил.
– Уж не знаю, рассказать ли то кому,Как у князя Володимира в домуЛюди честные собрались хвестовать,А других-то князь не любит приглашать.Княжья дочь, развесив серьги по ушам,Шагом трепетным выходит к женихам.Грудь вздымается да ноженьки дрожат —Сам Данило-князь приехал, говорят,Сердцем чист, глазами ясен, ликом смел,Жил свободный, да жениться захотел.
Уж и тосковать по воображаемому прошлому начали, с неудовольствием подумал Гостемил. Только честных, мол, звал к себе Владимир. Вы выдели Владимира-то? Человек он был, вроде, неплохой – к концу правления, во всяком случае. Но звать к себе только честных – такую роскошь никакой правитель себе позволить не может, чего ж фантазировать-то зазря? То есть, придумано это, конечно, чтобы намекнуть Ярославу тонко и безопасно, не придерешься – какое он, Ярослав, ничтожество. Не в открытую, а исподволь – вон, мол, отец твой был справедлив и честен, не то, что ты. Эх! Недолюбливаю я Ярослава, но даже мне обидно как-то. Ничем он не хуже отца. Порою даже умнее. А что брата он прикончил – так, во-первых, я пристрастен, мне брат его импонировал, а доказательств у меня никаких нет, а во-вторых, если быть до конца объективным, Владимир со своими братьями поступил точно так же, и при том в кратчайшие сроки. Ну, это дела прошлые. Дождется и Ярослав – ему в следующее правление тоже оды будут петь. А дочка моя, меж тем, сидит, пением завороженная.
Он с хвоеволием глянул украдкой на Ширин. Оно, конечно, это лучше, чем то, что она в Каире слышала ранее. Но неужто не понимает – дрянь это, а не скоморошинка, и на подлые сословия расчет.
Зачем я этих двоих пригласил? А, помню – чтобы Ширин помочь. Пусть приучается к киевлянам. Эти – не самые худшие. Был бы здесь Хелье, никого не надо было бы приглашать. А уж Хелье и Нестор вместе – совсем значительно бы было. И надеюсь я, что на Нимрода по дороге не нападут. Привык я к нему, возможно даже привязался. Да и повар он замечательный – то, что на столе стоит, ни в какое сравнение с нимродовой стряпней не идет.
А дочка у меня хороша! В киевском платье-то заметнее оно. Молодец, Гостемил, постарался. Как мы с нею заживем – загляденье! Надо бы ее по миру повозить. Консталь – само собой, а и в Рим заглянуть не мешает, и в Веденец.
А ведь я жениться собирался. Ну, это от меня, поди, не уйдет, парень я видный. Пообщаюсь с дочкой года два, или десять, выйдет она замуж, и уж тогда посмотрим.
Он едва удержался от желания погладить ее по щеке – ни с того, ни с сего. Щеки у Ширин были пухлые, с гладкой кожей. Щеки – что надо! А не пьян ли я, подумал он. И вдруг понял, что пьян не он, а Ширин, что выпила она незаметно и вторую, и третью кружки, и что ей плохо. Не просто плохо, а очень. С непривычки. Ну вот, напоили мне ребенка. Не уследил. С ребенками, хорла, глаз да глаз нужен. Вон как Хелье за Нестором следил, отчета спрашивал, пока тот учиться не уехал.
– Я сейчас вернусь, – сказала Ширин, блекло улыбаясь.
Илларион, вежливый малый, поспешно встал, и Гостемил тоже поднялся.
– Иди, иди, – сказал он ласково.
Ширин вышла.
– Напилась девушка, – заметила Астрар. – До спальни дойдет, а там до ложа ползком.
– Вообще-то после трапезы мне подремать полагается, – сказал Гостемил. – Гости дорогие, умоляю вас, продолжайте петь-гулять, и не уходите. А я пойду подремлю час или полтора. Илларион, будь здесь хозяином, да не пускай никого. Будут ломиться – буди меня.
Ему действительно хотелось поспать – он устал и плотно поел, чего давно себе не позволял. Неделю строгости, и в два раза больше экзерсисов, пообещал он себе. И все же спать он не пошел, а стал искать спальню, в которую удалилась Ширин.
Оказалось, до спальни она не дошла – легла на пол перед лестницей, свернулась клубочком, перекрыв собой проход, глазищи закрыла, и стонет.
Гостемил присел на корточки, подхватил ее под мышки и под коленки, распрямился (она стала жаловаться бессвязно по-арабски), поднялся по лестнице, вошел в открытую спальню (фолиант, одежка разбросана), и хотел было положить Ширин на незастеленное ложе, но она вдруг напряглась у него на руках и стала надувать щеки. Гостемил шагнул к ставням, открыл одну и, поставив Ширин на ноги, высунул ее до половины в окно. Некоторое время ее рвало. Затем она осела на пол. Он снова взял ее на руки и перенес на ложе. Подобрав с полу какой-то атрибут ее старой одежды, он селектировал край почище и вытер ей рот. Она внимательно на него посмотрела, осмысленно, и сразу уснула, вытянувшись, заняв собой всю длину ложа. Гостемил подтянул к ложу скаммель, сел, и стал ее рассматривать, не в упор, а украдкой, чтобы ей кошмары не снились.
